Михаил Голденков - Тропою волка

Ознакомительный фрагмент

— Выбрасывайте белый флаг! — кричал Ян Высоцкий Жа-ромскому. — Здесь нечем дышать! Мы умираем!

Высоцкий, скинув шляпу и камзол, стоял в одной белой рубахе, расстегнутой до пояса. Его длинные, обычно пышные и ухоженные волосы грязными черными сосульками ниспадали на плечи. Жаромский схватил белый флаг и начал вывешивать его, но казаки едва ли обратили на это внимание. С ревом они ворвались на первый этаж, где оставалось человек десять татарских солдат. Началась ожесточенная схватка. Татары, прикрывая отход своих товарищей и командиров, мужественно обороняясь, погибли все, но вместе с ними погибла и половина атаковавших их казаков. Остальные отпрянули, полагая, что дальше будет еще хуже.

— Это вам за Берестецьку битву! — кричал атаман Золо-таренко, размахивая кривой саблей, наблюдая, как его люди вновь стреляют из пушек по стенам замка, как пламя вырывается из окон, как содрогается земля от сильных взрывов.

В зал к Жаромскому, у которого осталось лишь пять мушкетеров и Ян Высоцкий с Даниловичем, добрались Караче-вич и полуживой Фурс-Белицкий с остатками своих людей. Теперь их было двенадцать — дюжина последних защитников Вильны: четыре мусульманина, иудей, два православных, три лютеранина и два католика, включая поэта Даниловича.

— Я выбрасываю белый флаг! — объявил, кашляя от дыма, Жаромский. — Нечем и некому сопротивляться!

— К черту флаг! Казаки уже в замке! — кричал ему Кара-чевич. — Им пленные не нужны! Они перережут нас, как баранов! Мстят за Волынский разгром!

— К дверям все, кто может стрелять! Забаррикадируйте дверь столом! — крикнул Жаромский. Три мушкетера подскочили с оружием к дверям и стали подпирать их какой-то полуразрушенной мебелью.

— У нас почти нет пуль, но есть порох! — Данилович также стоял в одной белой рубахе, без шляпы, с растрепанными длинными волосами, с кровавым пятном на рубашке. Молодой человек не обращал внимания на простреленное плечо. Он сжимал шпагу именно раненой рукой.

— Я предлагаю… — он не договорил. Взрыв от очередного ядра заставил всех пригнуться.

— Они выбросили белый флаг! — радостно кричал Золота-ренко, но штурмующие его даже не слушали.

Казаки уже налегли на двери главной залы, разнося их в щепки топорами и саблями. Двери трещали, гудели и содрогались от ударов, а снаружи другие казаки все продолжали обстрел стены.

— Поставьте тюфяк напротив двери! — приказал Жаром-ский мушкетерам. Те подтащили картечницу и установили напротив входа.

— Как только они ворвутся — стреляйте! — крикнул им Жа-ромский. Мушкетеры распалили фитиль и стали ждать. В это время за дверью ужасный шум неожиданно смолк. Смолкли все выстрелы и взрывы.

— Эй! Выходите, коли сдаетесь! — послышался крик снаружи.

— Прекратите сопротивление! Оно бессмысленно! Город уже сутки как наш! — кричали захватчики. Только что им пришел срочный приказ — прибыл сам Хитров — взять защитников замка живыми, чтобы доставить к царю командира лит-винского гарнизона.

— Какого черта они хотят?! — резко повернулся к Жаром-скому Данилович.

— Мы забыли снять белый флаг! — покачал головой вилен-ский сотник, бросая на пол заряженный пистолет. — Они считают, что мы сдаемся!

— К дьяволу! Взрывайте порох, когда они ворвутся! — крикнул Карачевич. — Погибнем, но заберем и этих мерзавцев ко Всевышнему! От них пощады я не жду!

— Згодны, пан! Взрывай! — крикнул один из мушкетеров.

Жаромский сорвал и бросил на пол белый флаг, кинулся к другому окну, где стоял штурмак, несколько бочонков с порохом и ящик с ядрами для этой легкой пушки. Командир защитников замка схватил горящую ярким пламенем штору, намотал на саблю, сделав импровизированный факел.

— Ну, Панове, — его глаза блеснули двумя синими молниями, — молитесь каждый по-своему! Некому сегодня исповедовать вас! Каждый сам себе раввин, имам, пастор и батюшка!

Пробитые, с дырами двери с грохотом распахнулись, и в зал влетела разгоряченная толпа казаков с оскаленными лицами, с саблями и мушкетами в руках. «Прости меня, Господи, грешного», — перекрестился окровавленной рукой по-православному Фурс-Белицкий, лежа на полу.

— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen[1], - прочитал Данилович, стоя на коленях.

Жаромский также быстро перекрестился через левое плечо и сунул «факел» в порох. Еврейский торговец зажал уши. «Аллах, Акбар. Йа керим! Йа рахим! Йа феттах!»[2] — успел прошептать Карачевич…

Взрыва не последовало. Ничего… Жаромский пытался зажечь порох, не понимая в дыму и суете, что порох весь мокрый от льющейся тонкими струйками с потолка воды. Этажом выше опрокинулась бочка с водой, и вся жидкость просочилась через огромную трещину.

— Проклятье! — Жаромский швырнул в сторону бесполезный факел.

— Руки в гору! — защитников обступили казаки с мушкетами и саблями, выставленными вперед.

— Черт бы вас побрал, пан Жаромский! — Данилович в сердцах плюнул и с обнаженной саблей бросился на казаков. Два выстрела прозвучали почти одновременно, и молодой поэт рухнул на пол. Карачевич ловко и быстро рубанул палашом, и один казак с разрубленной головой упал как подкошенный. Выстрел. Упал и сраженный Карачевич. Жаромский схватил с пола брошенный им же самим заряженный пистолет, вытянул навстречу врагам.

— Трымай их, хлопцы! — казаки толпой навалились на защитников. Кто-то выбил пистолет из руки Жаромского ударом приклада. В следующую секунду виленский сотник оказался лицом на пыльном полу, а сверху на него навалилось несколько тяжелых тел. Высоцкий разбросал двух напавших на него, но еще три казака напрыгнули сзади и также повалили молодого шляхтича на пол.

— Жаромский! Взрьшайте! — сдавленно кричал Высоцкий, тщетно отбиваясь от наседавших врагов.

— Вяжи его, хлопцы! — орали казаки. — Который тут главный?

Царь ликовал, он чувствовал огромное облегчение — словно две тяжкие горы спали с его плеч. Всю ночь перед битвой за Вильну он не спал, молился, ходил из угла в угол, плакал, вновь молился. Он так боялся, что литвины устроят ему такую же жесткую сечу, как и в Смоленске! Если бы смоленский вариант повторился, то армия была бы деморализована, потрепана, измотана, и на этом войну можно было бы прекращать. А так… Все прошло достаточно быстро, не считая упорного замка, и без катастрофических для царя потерь. Вот и долгожданных пленных ему привели — первым Казимира Жаром-ского. Благодушно настроенный царь приказал отнестись к сотнику благородно, умыть, перевязать раны. Хотя на душе у Тишайшего не все было так уж безмятежно и тихо. Срывался план его советчика патриарха Никона насчет похода на Варшаву, ибо слухи о новых договорах союза Литвы и Швеции уже долетели до царских ушей. Но Никон не унимался — он уже благословлял царя на поход против Стокгольма. «Этот зарвавшийся мордвин, кажись, совсем спятил», — с раздражением думал о Никоне царь, считая, что война со Швецией — это самоубийство, а патриарх со своими советами, а порой и приказами залезает уж слишком далеко. Хотя…