Роман Белоусов - Кровавая карусель

К этому времени он уже считал себя вором по ремеслу. А каждое ремесло требует совершенствования.

В его голове зрели кровавые замыслы, он изучал характеры арестантов, заранее подбирая из них будущих сообщников. Выбор его остановился на некоем Авриле, кровельщике, приговоренном к пяти годам за воровство. Это был кровожадный человек с кошачьими глазами, которые в момент гнева становились свирепыми.

Ласенер счел, что такой подручный ему подходит.

Когда их освободили, они встретились, закусили и тут же обсудили план, предложенный Ласенером.

Порешили убить некоего Шардона. Ласенер знал его по тюрьме Пуасси, где они оба сидели лет пять назад. По словам Ласенера, о чем он пишет в своих «мемуарах», они тогда были врагами. Жак Франсуа Шардон, по кличке «тетка Мадлен», провел два года в тюрьме за грабеж и «вызов нравственности». Отсидев срок, поселился на улице Сен-Мартин в переулке Шваль Руф, в маленькой квартирке из двух комнат на первом этаже, вместе с шестидесятилетней матерью. Он продавал различные богослужебные предметы, называл себя «братом общества благотворительности Святого Камиля» и в одной из своих петиций, обращенных к королеве, потребовал учреждения гостеприимного дома для мужчин. Болтали, что у его матери припрятаны деньжонки и кое-что из серебряных вещей. Кроме того, прошел слух, что Шардон получил-таки десять тысяч франков от королевы на учреждение приюта.

Ласенер поверил этим слухам и рассчитывал на изрядный куш.

В назначенный день он и Авриль зашли позавтракать в винный погребок и условились, что кому делать в квартире Шардона. Ласенер запасся отточенным в виде шила трехгранным стальным напильником. Не прошло и часа, как он пустил в ход свое страшное оружие. Покончив с Шардоном и его матерью, убийцы разделили добычу: пятьсот франков золотом, столовое серебро, плащ и шелковая шляпка. Уходя, они прихватили статуэтку из слоновой кости.

В тот момент, когда Ласенер собирался закрыть дверь, случилось непредвиденное. Двое посетителей спросили Шардона. Сохраняя спокойствие, Ласенер ответил, что того нет дома. Если бы посетители случайно заглянули в полурастворенную дверь, их глазам предстала бы страшная картина преступления.

Избежав разоблачения на месте, преступники отправились кутить в воровской притон. Причем Ласенер облачился в плащ убитого. Что касается статуэтки из слоновой кости, то ее бросили в Сену после того, как антиквар оценил вещь в три франка.

Убийство Шардонов было не целью, а только средством. Совершенное преступление побудило Ласене- ра обратиться к более широким замыслам.

Меняя имена и квартиры, он совершал одно злодеяние за другим. Наконец Ласенер попал за решетку на каком-то мелком деле. Тем временем угодил в тюрьму и его дружок Авриль. Желая выгородить себя, он «раскололся» и заявил, что убийца Шардонов — Ласенер. На этом окончилась кровавая карьера этого убийцы.

Когда он узнал, что его выдал его же товарищ и соучастник, то решил отомстить, избрав для этого путь чистосердечного признания. По ходу дела он рассказал о всех остальных своих преступлениях, подлогах, кражах, ограблениях, убийствах. Заодно Ласенер охотно разглагольствовал о своей натуре, которую любил выставлять как исключительную. Рисуясь, злодей заявлял: «Убить человека для меня то же, что выпить стакан вина». Неожиданный случай еще больше пробудил его тщеславие, самолюбие сочинителя возобладало даже над самолюбием героя судебно-уголовной драмы.

По делу Ласенера к суду были привлечены известный книготорговец Паньер, журналист Альтарош и типограф Герган. Они обвинялись в издании сборника предосудительных песен, сочиненных Ласенером и напечатанных в разных газетах, парижских и провинциальных. Двоих из них оправдали, а книготорговец был приговорен к шести месяцам заключения и штрафу в пятьсот франков. Все это еще больше подогрело любопытство к личности Ласенера, сделало его самой модной фигурой.

Так, на страницах «Газетт де Франс» в ноябре появилась статья, в которой, в частности, говорилось: «Этот несчастный! Подумать только! Человек твердой закалки, редкой интеллигентности, высокообразованный, отличающийся глубиной мысли и идей, живым воображением, этот человек попадает в грязь тюрем и каторги, пропитывается всеми ужасами преступления, и его карьера завершается на эшафоте!..»

«Почему же тогда, — вопрошала далее газета, — этот человек с такими выдающимися способностями, с таким интеллектуальным запасом не стал знаменитым военачальником или полезным в какой-либо другой области, требующей его энергии и талантов? Почему вместо того, чтобы стать врагом социального порядка, не стал он его светочем, его поддержкой? Он сам ответил на этот вопрос, когда у него спросили: верит ли он в другую жизнь? «Я никогда не хотел об этом думать!» — ответил он. Теперь проследим за последствиями подобной ситуации: нет другой жизни, нет Бога, морального закона в мире в соответствии с божественным законом тоже нет. В таком расположении духа молодой атеист открывает сочинения Руссо или Дидро, где говорится, что социальный порядок — это насилие над законами природы, что зло человека не в нем самом, а в социальных и политических институтах, что собственность — это источник всех зол и всех преступлений.

Следуйте за такими рассуждениями, и вот вы непосредственно подходите к разбою и убийству… Остается страх перед каторгой и казнью! Но, как мы видим, достаточно поставить себя над страхом, хладнокровно играть, как играет игрок, чтобы стать самым популярным философом-практиком».

Во время одного из допросов в больнице тюрьмы Форс присутствовали врачи, адвокат и журналисты. Они-то и поведали, о чем тогда шла речь. «Ласенер устроился рядом с нами возле печурки, — писала «Конститюсьонель», — и болтал о литературе, морали, политике, религии, делая это как бы ненароком, мимоходом, демонстрируя глубину мысли и цепкость памяти. Беседа шла о новых религиях, о Сен-Симоне, о тамплиерах и т. д. Ласенер верит в миграцию интеллекта во всех телах, созданных природой. «Все живет, все чувствует, — утверждал он, — даже камень обладает своей жизнью, своим интеллектом».

Его разглагольствования, таким образом, тотчас становились достоянием публики. С циничным апломбом он заявлял, что никогда его не мучили угрызения совести и что мысль о смерти его не страшит. «Мне тридцать пять лет, — витийствовал он, — но я пережил свыше срока человеческой жизни, и, видя стариков, влачащих жалкое существование, угасающих в медленной, мучительной агонии, я убедился, что лучше покончить с жизнью одним взмахом и при полном обладании силами и способностями».