Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

в IV веке до нашей эры список великих трагиков закрылся: Эсхил, Софокл, Еврипид. Полвека спустя после кончины последнего их произведения по-прежнему составляли основную программу театральных зрелищ. На них шли лучше, чем на живых современников. Власти Афин постановили создать государственный архив, чтобы уберечь от искажений трагедии Эсхила, Софокла и Еврипида, только их трех, поскольку великие трагедии являлись общественным достоянием.

Греческие трагики навсегда – трио. Другие знаменитые списки – девять лирических поэтов, десять ораторов – тоже наверняка составлялись в Александрийской библиотеке. С тех далеких времен создатели списков предпочитают определенные числа, овеянные магическим флером (три, семь, девять, десять).

Перечислять, безусловно, приятно. Я знаю это на собственном опыте. В последние месяцы жизни мой папа, пока был в силах, проводил много времени на спортивных сайтах. Он искал фотографии матчей золотых лет – то есть его юности, конца 1950-х и начала 1960-х. Современный футбол его не интересовал. Он ужасно радовался, если ему попадался какой-нибудь состав, который он помнил наизусть с детства. Сначала он вслух зачитывал его с экрана, смакуя точный порядок слов. Потом переписывал в блокнот на спирали с листами в клеточку, который я до сих пор храню. С гордостью показывал мне эти списки, призрачные команды, столбцы имен, записанные его красивым, но немного неровным из-за болезни почерком. Подобно куплетам песен – одиннадцать слов, выученных однажды и потом забытых, – они возвращали его в детство. Списки – очень личная часть жизни каждого из нас.

Письменность, утверждают эксперты, родилась из необходимости вести подсчеты, то бишь составлять списки коз, мечей и амфор с вином. Возможно, поэтому литература тяготеет к перечислениям. Во второй песне «Илиады» разворачивается длиннющий список греческих кораблей, идущих на Троянскую войну. Библия без десяти заповедей и нескончаемых генеалогических глав – не Библия. Японская писательница Х века Сэй-Сёнагон включила в свои «Записки у изголовья» 164 списка. Она перечисляла все, что поддавалось перечислению, в порядке убывания важности. Списки носили красноречивые заглавия: «То, что заставляет сердце сильнее биться», «То, что должно быть коротким», «То, что близко, хоть и далеко», «Кто выглядит самодовольным», «Облака», «То, что умиляет».

В предпоследней главе «Улисса» Джойс долго перечисляет предметы на полках кухонного шкафа у Леопольда Блума. Я питаю слабость к «Шести заметкам для будущего тысячелетия» Итало Кальвино. И к перечислениям у Борхеса, особенно в его стихах о дарах. И к попытке Перека, сидящего в кафе на площади Сен-Сюльпис, исчерпать одно парижское место.

Джо Брейнард опубликовал в 1975 году книгу «Я помню», в которой сплел свои воспоминания в трогательный список, занимающий сто пятьдесят страниц. «Я помню, как думал, что ничто старое не может быть ценно». «Я помню, как прочитывал по двенадцать книг за лето, чтобы муниципальная библиотека наградила меня грамотой. Мне начхать было на чтение, зато я обожал получать грамоты. Я помню, брал книги, где шрифт покрупнее и картинок побольше». «Я помню, как составлял список всех штатов, где побывал». «Я помню, как мечтал однажды прочесть энциклопедию целиком и узнать всё».

Не могу не процитировать «Вклад в статистику» Виславы Шимборской:

Из ста человек:

знают всё лучше других

– пятьдесят два;

сомневаются в каждом шаге

– почти все остальные;

готовы помочь,

если это не надолго

– до сорока девяти;

всегда добры,

потому что не могут иначе

– четыре, может быть, пять;

…………………………………..

способны быть счастливыми

– два десятка, не больше;

тихие в одиночку,

дикие в толпе

– половина, по крайней мере;

жестоки,

когда вынуждают обстоятельства,

– это лучше не знать

даже приблизительно;

…………………………………..

смертны

– сто из ста.

Число, которое до сих пор неизменно.

Всю жизнь мы составляем списки, читаем, запоминаем, рвем, выбрасываем, ненавидим, любим, зачеркиваем выполненные пункты. Лучшие из списков – те, что серьезно относятся к перечисляемому или стремятся придать ему смысл. Те, что внимательны к деталям и каждой маленькой особенности мира; так они не дают нам упустить ценное. Хотя сейчас, в конце декабря, нас так задушили списками, что хочется отправить их в черный список.

Женщины, которые плетут истории

62

В каноне древнегреческой литературы есть только одна женщина: Сафо. Очень просто списать этот вопиющий дисбаланс на то, что женщины в Древней Греции не допускались до словесности. Это верно лишь отчасти. Да, у них было меньше возможностей научиться читать и получить образование, но многие преодолевали обстоятельства. От некоторых остались обрывки стихов, от большинства – хорошо если имя. Вот мой предварительный список писательниц, почти стертых со страниц Истории: Коринна, Телесилла, Миртида, Праксилла, Эвметида, она же Клеобулина, Боэо, Эринна, Носсида, Мойро, Анита, Мосхина, Гедила, Филина, Мелинно, Цецилия Требулла, Юлия Бальбилла, Дамо, Феосебия.

Моя несбыточная мечта – прочесть стихи каждой из них, потому что для меня древнегреческий начался с женского голоса – голоса моей школьной учительницы. Помню, сначала мне ее уроки не очень нравились – мы, как правило, только задним умом понимаем, что изменило нашу жизнь. Я была подростком, и мое восхищение не так-то просто было заслужить. Я ждала харизматичных, уверенных в себе учителей, таких, знаете ли, которые решительно входят в класс, садятся на стол, открывают рот и очаровывают всех блестящей остроумной речью. Внешне Пилар Ирансо ничем не напоминала этот идеал. Очень высокая, худая, она слегка сутулилась, словно извинялась, что обошла всех ростом. Носила белое форменное платье. Говоря, нервно перебирала длинными, как у пианистки, пальцами. Иногда запиналась посреди предложения, как будто слова удирали от нее. Внимательно слушала, больше спрашивала, чем утверждала, и вообще, казалось, чувствовала себя как-то уютнее под защитой вопросительного знака.

Вскоре удивительная Пилар сломала стену моего скептицизма. Она учила нас два года. Я помню наслаждение открытием, полетом, невероятной радостью постижения. Нас было так мало в группе, что мы садились за один стол и шептались, как заговорщики. Мы заражались учебой, напитывались ею, как светом. Пилар не укрывалась за баррикадами склонений, холодных дат и цифр, абстрактных теорий и понятий. Она просто делилась с нами своей страстью к Греции, без подвохов, без хвастовства, без позерства. Она давала нам читать любимые книги, пересказывала фильмы своей юности, вспоминала путешествия, мифы, в которых себя узнавала. Если рассказывала про Антигону, сама становилась Антигоной; если про Медею – нам казалось, что страшнее истории нет на свете. Переводя классические тексты, мы чувствовали, что они написаны специально для нас. Мы забыли, что когда-то боялись не понять их. Они перестали быть камнями у нас