Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!

Раздумья Бориса прервал рокот мотора. «Едет Наташа!» — встрепенулся Качан и направился к калитке, — подошёл к ней в тот момент, когда и Наташа подкатила, и вслед за ней и машина скорой помощи.

— Что Иван Иванович, как он? — спрашивала Наташа на ходу, приглашая в дом врача и двух дюжих мужчин в белых халатах. Они все вошли в дом, и Борис робко, боясь, как бы не помешать, за ними последовал.

Иван Иванович проснулся, но с кресла не вставал; с некоторым недоумением и тревогой смотрел на вдруг возникшую суматоху, — и всё больше обращался взором к Наташе, словно бы говоря ей: «Зачем ты позвала врачей, я не так уж и плох, и ты напрасно беспокоишь себя и людей».

Врач измерил пульс, давление, прослушал сердце, — и равнодушно, как они всегда это делают, стал складывать инструменты. Потом выписал рецепт, сказал Ивану Ивановичу:

— Недели две попьёте лекарства.

И голосом, в котором слышались нотки раздражения, добавил:

— А вообще-то, дедушка… Вам сто лет! Возраст. Сами понимаете!..

Иван Иванович невесело улыбнулся, закивал головой.

— Спасибо, сынок. Напомнил. Сам-то я чуть было не забыл о годах. Вы уж не обессудьте: обеспокоили вас.

Качан вспомнил первейшую заповедь врача, слышанную не однажды от Владимира: «Плох тот доктор, если от беседы с ним больному не стало лучше». Шагнул вслед за врачом в коридор и не своим голосом проговорил:

— Похоже, вы забыли первую заповедь врача: словом своим ободрять, а не огорчать.

Лицо молодого врача зашлось румянцем, он в растерянности повёл плечом:

— Что вам угодно? Что я такого сказал больному?

— Вы напомнили пациенту, что ему сто лет. А он что же — без вас этого не знает?

Доктор пошёл к машине. Два дюжих парня, вышедшие из дома чуть позже, задержались на крыльце, один из них сказал Борису:

— Он всегда так: если больной старый, так он с кислой миной заметит: «Что вы хотите — возраст!..» Мы — студенты Мединститута, нас учат: «старости не обязательно сопутствуют болезни, и незачем упрекать человека возрастом».

Студенты ещё постояли с Качаном с минуту, и тот, что молчал, заметил:

— А старикан у вас — сила! Смотрит на нас и, должно быть, думает: «Хотел бы я на вас поглядеть, когда вам исполнится сотня».

Наталья тем временем дала Ивану Ивановичу выпить сердечных капель, затем вынула из сумочки красиво упакованную баночку, сказала:

— А ещё, дедушка, я купила вам последнее заграничное средство — финскую мазь. Расстегните-ка рубашку, я натру вам грудь.

Иван Иванович повиновался; он и вообще, как заметил Борис, ни в чём не прекословил Наташе, и в её присутствии чувствовал себя легко и свободно. Втирая мазь, Наташа приговаривала: «Вам и капли помогают хорошо, а теперь у нас есть ещё и мазь — самая лучшая, — вы теперь, дедушка, чуть что, так мазью вот так… боль-то и отступит. А там, глядишь, и совсем перестанет болеть ваше сердце. Незачем ему болеть — сколько лет не болело, а теперь вздумало.

— Ах, Наташенька!.. Врач-то вон говорит, сто лет — не пустяк, пора и болезням приспела.

— Глупости врач говорит! На Кавказе люди чуть ли не по двести лет живут, а у нас, в России, воздух, что ли, хуже? Или крепости мы другой! А мы вот, дедушка, возьмём да и побьём рекорд долголетия! Вы только боль гоните от себя. Чуть что — капли выпейте, а то вот мазью… Мой сосед, большой учёный доктор, говорит: боль сердечную и головную надо снимать. Я вот молодая, а и то, иной раз, голова разболится — я тогда чаю свежего заварю и с мёдом выпью. И, представьте, — она посмотрела на сидевшего за столом Бориса, — проходит. Я и вам советую: чай пейте. Помогает.

Глядя в глаза старика, улыбнулась и ласково этак заключила:

— А всего лучше — не болеть ничем.

Застегнула рубашку, поправила воротник Ивану Ивановичу, сказала:

— Вот и хорошо, и не болит у вас ничего. Верно ведь — не болит?

И, не дождавшись ответа, подошла к плите, зажгла конфорку. Два пустых ведра подала Борису:

— Вода на усадьбе — вон, под сливой.

Качан с радостью пошёл исполнять поручение. И то, что ему нашлось дело, и то, что Наташа обратилась к нему по-свойски, по-домашнему, — всё казалось Борису чрезвычайно уместным, удачным, заполняло его до краёв счастливым возбуждением. Тёплое, почти родственное чувство испытывал он и к деду. Борис не совсем понимал природу отношений Наташи и Ивана Ивановича — не внучка же она ему! И он не мог без умиления, — почти восторженного! — наблюдать за тем, как она его лечила, какие тёплые, нужные слова находила в утешение.

Наташа здесь открылась ему с новой стороны, — щедрая, женская, материнская доброта, соединённая с нежностью молодого, неуставшего сердца, врожденный такт и деликатность, изящество жестов, врачующая мудрость слов — и во всём, в каждом движении какая-то одухотворённая интеллигентность и магическое обаяние. «Наверное, такими должны быть врачи, — думал Качан, стоя у крана. — Педагоги — тоже, и вообще… все люди».

Возвращаясь в дом с полными вёдрами, он чуть не вслух и с удивлением говорил себе: «Я встретил идеал человека!»

Какой-то дальний, едва слышимый голос из глубин его сознания с ехидным злорадством говорил: «И ты бы мог быть таким, а ты совсем другой, и тебе никогда не преодолеть пропасть, разделяющую тебя с Наташей».

С интересом и пристрастием наблюдал Борис за тем, как и что выставляла на стол Наташа. Вначале в центре стола появилась большая из цветного стекла ваза с яблоками, затем выставлялись другие вазы и вазочки поменьше; с красной рябиной, с рябиной черноплодной, с яблочным повидлом, с облепихой. В двух сосудах с удобными лейками появился мёд: один темный и жидкий, другой жёлтый и густой. В соломенной корзинке аккуратно лежали тоненькие ломтики белого и чёрного хлеба, сухари и баранки.

Иван Иванович молча наблюдал за Наташей и лишь изредка едва заметно покачивал головой, видимо одобряя её действия. И по тому, как уверенно открывала Наташа дверцы шкафа, находила нужные предметы, Борис заключал, что человек она здесь свой и действует не хуже хозяйки.

— Будем пить чай. Садитесь.

Подошла к хозяину:

— Вам, дедушка, помочь?..

— Спасибо, доченька. Мне полегчало. Будто и не было ничего.

Качан испытывал острое чувство голода, — он забыл, когда ел и чего ел; жадными глазами оглядывал стол, — будто бы много здесь было наставлено, а есть решительно нечего. Вспомнил обещание, данное себе вчера: «Не есть! Голодать! Сидеть на строжайшей диете!» С горечью подумал, что если бы сейчас тут были поставлены ветчина и сливки, сыр, колбаса, рыба, он бы не вспомнил о данном себе обещании, ел бы и ел, а если бы тут было и вино — пил бы и вино, и водку. Такова моя природа, таков я человек, и нечего бороться, себя не победишь. Мы — часть природы, а её природу, можно подправить, но победить нельзя, да это и не нужно.