Фредерик Марриет - Иафет в поисках отца

— Будет ли коляска вас дожидаться? — спросил Тимофей.

— Да, непременно, — сказал я ему потихоньку. Майор начал осматривать местность.

— Ну, теперь, Иафет, если бы вы потрудились назначить место моему противнику… Но вот он идет; смотритe, будьте внимательны, когда я вам сделаю условный знак.

Лорд, которого фамилия была Тайнгольм, рекомендовал мне своего секунданта Осборна, а майор, в свою очередь, представил меня. Мы оба сняли шляпы, поклонились и начали исполнять секундантскую обязанность. Надобно отдать справедливость Осборну, что его учтивость не уступала моей. Ни с одной стороны не было произнесено ни слова к перемирию, обида была слишком важна, и характеры майора и лорда были очень хорошо известны.

Осборн предложил расстояние в двенадцать шагов, чтобы противники выстрелили в одно время по данному знаку; я согласился на это. По брошенному жребию для дуэли были выбраны пистолеты майора Карбонеля, и нам оставалось только расставить дуэлянтов; между тем майор вынул табакерку и повернулся к дубовому деревцу.

— Позвольте сосчитать шаги, мистер Осборн, — сказал я, идя к майору и намереваясь отмерить дистанцию по направлению, указываемому майором.

— Не угодно ли вам будет переменить немного направление, это было бы выгоднее для обеих сторон, — сказал Осборн.

— Я был бы готов согласиться с вами, но тогда солнце будет прямо в глаза майору. Я не хочу выгод собственно для него одного, но вместе с тем не желал бы видеть и невыгод на стороне майора, а потому, участвуя в этом неприятном деле, я делаю вас судьей, милостивый государь, как честного человека, и, кажется, ничего лишнего не требую.

Тут мы начали самым учтивым образом спорить и со всяким ответом делались учтивее. Наконец Осборн принужден был согласиться. Я отсчитал двенадцать шагов, и Осборн поставил своего дуэлянта. Я заметил, что Тайнгольм не был доволен своим местом: он спорил то со мной, то со своим секундантом, но было уже поздно. Пистолеты были заряжены, и лорд Тайнгольм выбрал один, а другой из них я подал дрожащей рукой Карбонелю, который принял его совершенно хладнокровно. Я просил Осборна сделать знак платком, потому что сам не мог решиться подать сигнал своему другу. Они выстрелили вместе, и лорд Тайнгольм сейчас же упал, а майор стоял на ногах минуты две или три и потом тоже упал. Я подбежал к нему.

— Куда вы ранены?

Он положил руку к боку.

— Сюда, Ньюланд, и, кажется, я ранен не на шутку, но рана Тайнгольма должна быть опаснее. Пойдите к нему, посмотрите.

Я оставил майора и побежал к лорду Тайнгольму. Осборн положил его голову себе на колени и держал ее в своих руках.

— Он умер, мистер Ньюланд, пуля прострелила голову.

Глава XXXI

Я опять поспешил к майору, чтобы рассмотреть его рану, и с помощью Тимофея увидел, что пуля вошла в бок и осталась внутри. Крови текло очень мало, и это еще более меня испугало.

— В состоянии ли вы будете ехать в коляске, майор?

— Не знаю, Иафет, но попробуем, и чем скорее приедем домой, тем лучше, — сказал он слабым голосом.

С помощью Тимофея я положил его в коляску, и мы поехали, раскланявшись с Осборном. Учтивость эту я, верно бы, забыл, если бы майор мне не напомнил. Карбонель очень терпеливо переносил боль во время переезда, но впал в сильный обморок, когда мы его вынули из экипажа. Только что мы положили его в постель, я сейчас же послал за доктором который, посмотрев на рану, сомнительно покачал головой и, отозвав меня в другую комнату, объяснил, что пуля проникла вовнутрь и нанесла такой вред, что не остается никакой надежды. Слезы невольно покатились из глаз моих. Это был первый сильный удар, первое жестокое горе, которое я должен был перенести. Я вполне чувствовал потерю, которая для другого, может быть, была бы сносна; но мне, при отсутствии друзей, она была еще чувствительней. У меня остались Тимофей и Флита; но первый не получил никакого воспитания, а Флита была еще совершенный ребенок. Между тем доктор перевязал рану майору, который теперь только очнулся и спросил откровенного его мнения.

— Рана опасна, но вы можете еще надеяться, — ответил доктор.

— Это значит, что нет более надежды, и вы совершенно правы, я это чувствую. Как долго могу я еще жить?

— Если рана не примет хорошего оборота, то вы можете прожить сорок восемь часов, — сказал доктор. — Но я надеюсь на счастливый исход.

— При смертном одре доктора все равно, что стряпчие, невозможно от них получить решительного ответа, — сказал майор. — Но где Ньюланд?

— Здесь, Карбонель, — сказал я, взяв его руку.

— Я чувствую, что моя жизнь кончается на этом свете, и хочу, чтобы вы знали это. Не думайте, чтобы я очень жалел покинуть этот несносный для меня свет, нет, но мне очень жаль с вами расставаться. Доктор говорит, что я проживу не более сорока восьми часов, но мне кажется, что я с каждой минутой теряю свою силу и что половины обещанного не проживу. Скоро, быть может, я уже не в состоянии буду и говорить. Оставляю вас наследником и распорядителем моего завещания после моей смерти. Наследство не велико, но будет достаточно до тех пор, пока вы не получите своего.

Вчера мне посчастливилось, сегодня нет… Похороните меня прилично моему званию…

— Дорогой мой Карбонель, не желаете ли вы иметь духовника?

— Нет, Ньюланд, мне он не нужен, не потому, чтобы я не уважал духовенства или имел сомнение в вере — нет; но я уверен, что теперь уже слишком поздно каяться, да я и умру, прежде нежели он придет. На меня часто находили минуты раскаяния, но я не пользовался ими и грешил до сих пор. Нет, Иафет, я должен собирать плоды с того, что было посеяно мною. Между тем все-таки надеюсь на милосердие Божие. Бог один знает сердца наши, и мне кажется, что Он будет судить меня с меньшей строгостью, нежели… но нам не надобно рассуждать об этом. Дайте мне пить, Иафет… Бог да благословит вас, мой друг!..

Я принес ему немного вина, и майор, помочив губы, упал на подушку и более не говорил. Сжимая его руку, я чувствовал, как он становился слабее с каждой минутой, как выступал на нем холодный пот и как пульс переставал биться. Через четверть часа глаза его закрылись, и все было кончено…

— Хорошо, что он умер так скоро, — сказал доктор. — Если бы он не изошел кровью, то мучился бы сорок восемь часов.

Он закрыл глаза майору и, получив от меня плату за лечение, ушел. Я пошел в спальню и долго говорил с Тимофеем об этом несчастном происшествии и о моей будущей жизни.

Горе мое при смерти майора было совершенно искреннее, хотя можно приписать это привычке быть с ним безотлучно, но надобно сознаться, что со всеми своими недостатками майор имел и много хорошего. Свет сделал из него то, чем он был перед концом своей жизни. Я был уверен, что он любил меня, и привязанность его я ценил дорого при тогдашних моих обстоятельствах.