Густав Эмар - Валентин Гиллуа

Тигреро собирался с мыслями несколько минут, потом начал свой рассказ:

— Мои друзья должны были считать меня мертвым; я не сержусь на них за то, что они бросили меня, хотя, может быть, они слишком скоро сделали это, не постаравшись отыскать мое тело, чтобы удостовериться — действительно ли умер я и что всякая помощь бесполезна для меня; но так как я не знаю, что было в пещере, после моего падения — трупы, оставленные на поле битвы, доказали мне после, что сражение было жестокое, может быть, они принуждены были бежать от индейцев, словом, повторяю: я не обвиняю их. Вы знаете, что на меня напал Черный Медведь в ту минуту, когда я думал, что успел спасти тех, кого поклялся защитить. На самом краю бездны Черный Медведь и я обвились, как две змеи, и завязали решительную борьбу; в ту минуту, когда мне удалось сладить с отчаянными усилиями моего врага, когда я уже подымал руку, чтобы перерезать ему горло, военный крик команчей вдруг раздался у входа в пещеру, главарь апачей успел вырваться у меня и устремился к донне Аните, без сомнения, решившись — так как по милости неожиданной помощи, подоспевшей к нам, мщение его не могло совершиться — бежать, похитив молодую девушку; но та оттолкнула его с той силой, которую придает отчаяние, и искала защиты возле отца. Уже опасно раненный двумя выстрелами, Черный Медведь отступил на край бездны и потерял равновесие. Он чувствовал, что падает, тогда, инстинктивно, а может быть, и по последнему чувству бешенства, он протянул руки, чтоб удержаться, уцепился за меня, приподымавшегося и еще оглушенного борьбой, заставил меня пошатнуться, и мы оба скатились в бездну, он с хохотом торжества, а я с криком отчаяния. Простите, что я так подробно рассказываю вам последнюю развязку этой битвы, но я принужден входить в эти подробности, чтобы дать вам понять по какой счастливой случайности я был спасен, когда считал себя погибшим безвозвратно.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал охотник, — я вас слушаю с величайшим вниманием.

Дон Марсьяль продолжал:

— Индеец был ранен очень опасно, его последнее усилие, в которое он вложил всю оставшуюся у него силу, стоило ему жизни: меня увлекал труп, потому что в несколько секунд, в которые продолжалось наше падение, он не сделал ни одного движения. Бездна была не так глубока, как я предполагал: в ней было едва футов двадцать пять; склоны были устланы растениями и травами, которые не допустили вертикального падения. Черный Медведь первым упал на дно, а я упал на него; его тело смягчило мое падение, которое, однако, было так сильно, что я лишился чувств. Сколько времени оставался я в таком состоянии — не знаю, но, по расчету, сделанному мной после, мой обморок продолжался по крайней мере два часа. Пришел в себя я от холода, вдруг охватившего меня. Я раскрыл глаза: я находился в совершенной темноте. В первую минуту мне невозможно было отдать себе отчет, в каком положении я находился и как очутился тут; однако память мало-помалу воротилась ко мне, равновесие восстановилось в моем уме; мысли мои сделались яснее, я стал думать о том, как бы выбраться поскорее из бездны, в которую упал. Я ужасно страдал; я не был ранен, но сильно ушибся во время падения, малейшее движение причиняло во мне сильную боль. Я должен был терпеливо перенести все страдания: карабкаться по стенам ущелья, когда силы мои истощились, было бы безумством, я решил ждать. Я находился в совершенной темноте, но это меня нисколько не тревожило: со мной было все необходимое, чтобы добыть огонь. Я осмотрелся вокруг: я лежал на дне бездны суживавшейся сверху вниз, ноги почти до колен были в воде подземного источника, а тело лежало на трупе индейского вождя. Я зажег факел и увидел, что склоны ущелья, покрыты растениями и довольно густым хворостом, шли отлого и что по ним нетрудно будет вскарабкаться, когда мои силы достаточно окрепнут. В эту же минуту нечего было об этом и думать. Я покорился обстоятельствам, и хотя мое беспокойство насчет друзей, оставленных мною в пещере, было очень велико, решил ждать несколько часов, прежде чем предприму свое спасение. Таким образом, я оставался около двадцати часов в бездне, наедине с трупом моего врага. Много раз во время моих поездок по пустыне я находился в положении почти отчаянном, но никогда не был до такой степени предоставлен самому себе. Однако, как ни печально было мое положение, я не унывал. Несмотря на ужасную боль, я удостоверился, что физически нахожусь в удовлетворительном состоянии, и что надо только вооружиться терпением. Когда я почувствовал, что силы ко мне возвратились, я зажег два факела и воткнул их на дне бездны, чтобы мне было светло выбирать дорогу, перебросил через плечо винтовку, которая покатилась за мной в бездну, взял кинжал в зубы и с отчаянным усилием, уцепившись за хворост, начал подниматься. Я не скажу вам ничего о затруднениях, которые мне пришлось победить, об ужасных усилиях, с какими я принуждал мое тело, разбитое при падении, преодолеть почти непреодолимые препятствия, довольно вам знать, что я добрался до выхода из бездны через полтора часа, и в это время я истратил энергию, какую только может придать человеку надежда спастись. Когда я добрался до пещеры, то оставался почти полчаса распростертым на песке, едва переводя дух от утомления, не способный сделать ни малейшего движения; я едва дышал, ничего не слышал, ничего не видел, даже не сознавал то ужасное положение, в котором я находился. К счастью для меня, это болезненное оцепенение продолжалось недолго.

Земля около меня была усеяна трупами: без сомнения, борьба между белыми и краснокожими была ужасной. Напрасно отыскивал я тело донны Аниты и ее отца; я вздохнул свободно, надежда воротилась в мое сердце: стало быть, моя жертва не была бесплодна — те, для которых я пожертвовал собой, были живы, спасены, я увижу их.

Эта мысль придала мне мужества, я нашел себя совсем другим человеком. Я встал без большого труда и, опираясь на винтовку, отправился к входу пещеры, взяв с собою съестные припасы и порох, спрятанные мной прежде, и которые, без сомнения, друзья мои и не подумали взять с собой в спешке своего побега.

Никакие слова не сумеют передать мое волнение когда, после продолжительных блужданий по гроту, я наконец дошел до берегов реки и увидал солнце; надо было находиться в таком отчаянном положении, в каком был я, чтобы понять крик или скорее рев радости, вырвавшийся из моей стесненной груди, когда я увидал благодетельное светило, вдохнул душистый воздух степей; я упал на колени и, благоговейно сложив руки, молился Тому, Кто спас меня. Эту трогательную молитву, эту наивную благодарность признательного сердца, наверное отнес на небо мой ангел-хранитель.