Елена Чудинова - Робин Гуд

— Охотно приду, если не обидишь жалованьем, — отвечает Малютка Джон. — Только отпрошусь у своего господина. Когда мне надо поспеть назад?

— К концу недели, славный стрелок, — отвечает шериф. — Утром во вторник выведет Гай Гисборн отряд из своего замка. Возвращайся и не сомневайся в моей щедрости.

Дотемна веселился народ на гульбище. Со многими выпил Рейнольд Гринлиф по кружке эля, но скрылся засветло — никто и не заметил.

А оторвавшись от людей вновь стал Рейнольд Гринлиф Малюткой Джоном.

Невесело было на душе у Малютки Джона. В задумчивости сел он на придорожный камень.

«Верно сказал тот йомен, — думал Малютка Джон. — Сколько не стреляй в лесу, сам станешь дичью. Опустится во вторник подъемный мост, выедет отряд на веселую охоту. Прочешут рыцари зеленый лес железным гребнем. Проклятье на вас, норманны, потомки завоевателей!»

«Не томись злобой, Малютка Джон, — прошелестел листвой зеленый лес. — Разве ты сам — не потомок завоевателей?»

«Да разве я норманн?! Я — честный сакс, в этой земле — кости моих предков.»

«Тридцать поколений твоих предков лежит в этой земле, Малютка Джон, тридцать поколений саксов. Но мои дубы помнят отважных бриттов, помнят христианнейшего короля Артура. Помнят мрак, покрывший его королевство, когда к берегам пристали неисчислимые ладьи диких и свирепых язычников. Это были саксы, твои предки. Они убивали знатных бриттов, отнимали их достояние, жгли и грабили, тесня побежденный народ в горные края. Так было, Малютка Джон.»

«Взгляни и на меня, Малютка Джон, — прошептала белая дорога. — Сколько раз ты попирал ногами мои камни, и не разу не подумал о том, что их проложили в незапамятные времена завоеватели римляне. Я прохожу через всю страну, через весь этот остров. Сколько раз ты ел капусту и лук, не думая о том, что их посадили римляне, завоеватели. Сколько раз вдыхал запах роз, привитых здесь садовниками римлян?»

«Так как же мне быть, лес и дорога? Неужели ненависть в моей груди неправедна потому, что когда-то давно и мои предки пришли сюда с мечом?»

«Ненависть сушит сердце, честный сакс. Второе поколенье норманнов ложится костями в эту землю. Когда-нибудь и они перестанут быть здесь чужаками. Изгони страх — только жалкие народы бояться влить в свои жилы свежую кровь. Борись не с норманнами, а с несправедливостью. С Лесным Законом и принцем Джоном, с попраньем прав свободнорожденных. Но помни, прошлого не вернуть, реки не текут вспять. Будь верен Ричарду, твоему королю. А теперь торопись предупредить об опасности славного Робина Гуда.»

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Скоморох из леса

Холодным днем, когда вереск влажен после недавнего дождя, а дыхание клубится в воздухе паром, шел по дороге к манору Гая Гисборна бродячий певец с медведем на цепи.

Замок Гиборна виден издали: высокий, каменный, темный, словно нависший над окрестными деревеньками. Мост поднят — видать мало гарнизона осталось в замке. Все знают, уж третий день молоцы Гая Гисборна прочесывают лес железной гребенкой. Человек десять солдат осталось в замке попивать эль да лениво кидать кости, следя, как вкруговую путешествуют стертые монеты по кошелькам. Вот уж кто будет рад нежданной забаве — знает певец, куда идти — перепадет ему от скучающих вояк и угощенья, и денег!

Но певец с медведем потешником почему-то свернул не доходя до замка и вошел по узкой улочке между крытыми соломой хижинами в деревню. С визгом разбежались при виде медведя огромные свиньи. Люди же собрались, чуя потеху. День был воскресный, все йомены — дома. И потеха впрямь началась.

— Покажи, как поп постится, Как румянится девица, Как горох воруют дети, Как метет хозяйка в клети, Тилли-лилли-тилли-ду! — пел певец, а медведь вертелся вперевалочку, выделывая свои коленца.

Покажи, как конь лягался, Как пьянчужка не проспался, Как огонь попал на сено, Как не колется полено, Тилли-лилли-тилли-ду! — пел певец, а медведь топтался все уморительнее.

— Смотри-смотри, будто правда девчонка в медное зеркало смотрится!

— А теперь метла в руке!

— Шатается, шатается-то как пьяный! — хохотали зрители.

— Ай да зверь у тебя, ну и умница зверь!

— А как зовут-то твоего зверя?

— Как его зовут? Саксом, — ответил певец спокойно и громко.

Разом смолкло все веселье вокруг, словно град прибил посевы.

— Эй, гляди, как бы тебе тут шкуру не продубили, парень.

— За такие слова недолго…

— Чем не нравится кличка? — певец качнул цепью. Звякнуло кольцо в носу у зверя. — Я посадил его на цепь, а он пляшет под мои песенки! Проще простого — водить его за нос! Чем не сакс?

Угрюмо молчали в ответ люди.

— Тебе-то самому какое имя дано от роду, смельчак? — с гневом в голосе но тихо спросил старый йомен.

— Зови меня Робином Гудом, — ответил певец.

Кто охнул, кто ахнул, кто присвистнул сквозь зубы. Отступили на шаг йомены от человека с медведем. А ведь верно — ничуть не похож этот малый на побродяжку, живущего от щедрот. Такой не попросит, а сам возьмет.

— Так зачем ты пришел, Робин Гуд? — выступил вперед кузнец. — Не только же насмехаться над нами? Да, в цепях мы, как твой медведь. Но ведь и я тебе могу сказать горькую правду. Молод ты, Робин Гуд, не понял еще: в лесу обженишься разве что с ивой-плакальщицей, а живую девицу в лес не позовешь, человечих птенцов в дупле не выведешь. Что ж, совсем угаснуть саксонскому племени?

— Ладно, кузнец, не будем друг дружке соли на раны сыпать. Прав ты, не затем я пришел. Помощь нужна мне в одном деле — одних зеленых стрелков на него не хватит.

— Говори, Робин Гуд, говори без боязни, нет среди нас предателя. Поможем чем сможем.

— Ну так слушайте, время дорого. Мне сегодня еще не одну деревню обойти надо.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Осада

Льются рекой в доме шерифа светлый эль и виноградное темное вино. Звучит смех, стучат серебряные кубки, поднимаются полные до краев рога, грызутся из-за костей собаки под столами. Важный гость у шерифа — рыцарь Гай Гисборн. Начало важного дела сегодня празднуют — обещал рыцарь положить конец последней саксонской вольнице — приюту разбойников в Шервудском лесу.

Много народу собралось у шерифа — и своих и пришлых. Вон, сидит за столом дружины стрелок Рейнольд Гринлиф — новый шерифов слуга, прилежно обрабатывает баранью лопатку и ножом и зубами. Вон, примостился с краешку крайнего стола тучный рослый монах — что ж, неужто у шерифа Ноттингемского не найдется местечка для Божьего человека?

Стучат кубки, доволен шериф Ноттингемский, ухмыляется в усы смуглый гость. Чему ж они так рады — небось птичка еще не в клетке?