Эдуард Кондратов - Операция «Степь»

— Так что же мы, и в самом деле — просто бандиты? Ежели без программы, то кто ж тогда…

— Оставь, Федор! — прервал его Серов. — Ильин дело говорит, только вот слушать нам правду неохота. А надо. Надо! Матцев!

— Чего, Василь Лексеич?

— Твоя первая забота: прощупать, от кого идет зараза. Может, их и вправду уже тыща, листовок этих. Только и ждут случая. Кого дать в помощники?

— Бурова. И… — Матцев метнул взгляд на Ильина: — И вот его. Нужны головастые, а у них котелки варят.

— Тогда вы с Ильиным идите. Возьмите листовки… Найди Бурова и сами порешите, как, значит, действовать. У нас тут делов хватит. Через день двинемся.

— На Гурьев? — сорвалось у Матцева. В голосе его была надежда: неужто наконец и в городе удастся пошуровать? Жадность председателя следкомиссии была общеизвестна.

— Трепло. Иди!

Долматов протянул Матцеву пачку листовок. Тот встал, кивнул Ильину.

Глеб знал, что план продвижения Атаманской дивизии всегда держался в строжайшем секрете от всех, кроме заместителей Серова, начштаба и членов РВС. Сейчас он ненароком услышал неположенное. Ну и что? У него будут теперь иные заботы. Где-то прячутся люди, от которых повстанцы получают листовки с пропуском на сдачу. Людей этих надо найти. Чего бы это ему ни стоило, но — найти!

Глеб начинает розыск

На многих извилистых километрах снежной долины, пролегшей вдоль Урала, растянулась темной цепочкой серовская дивизия. Пропустив далеко вперед конный дозор, во главе колонны идет киргизский эскадрон — проминает широкими ступнями верблюдов тракт, заметенный декабрьскими буранами. Дальше, по трое в ряду, тянутся два полка кавалеристов: Потом — длиннющий пароконный обоз, груженный ранеными, больными и награбленным добром. Телег на всех не хватает — пехотинцы тяжело шагают по рыхлому снегу. Лишь иногда закутанная в платки подводчица сжалится, подсадит кого-нибудь понемощней, выбившегося из сил. Однако всякого пешего греет надежда, что скоро и он добудет себе лошадь или, на худой конец, верблюда: впереди ждут не только бои, но и поселки. А у мужиков и киргизов животину берут, не спрашивая. Казачество не трогают: их земля, с ними только свяжись. Хотя и хмурятся бородачи, не простившие советской власти отобранных царских льгот, союзники они ненадежные.

Вчера на площади в Тополях упрямый Федор Долматов вознамерился доказать — больше всего, наверное, самому себе, — что еще крепка его эсеровская идейная платформа. Решил, словом, пронять пасмурную казару. Накануне весь вечер вместе со всем реввоенсоветом сочинял воззвание. Переписали от руки — последний ундервуд был брошен при отходе от Пугачева. Всяко соблазнял тополинских казаков Долматов, надрывая простуженный бас перед молчаливой толпой, сулил и землю и волю. Даже предложил казакам бесплатно получить у обозных соленую рыбу.

Взять рыбки охотники нашлись. Но возглас «Долой Советскую власть, да здравствует Учредительное собрание!» не поддержала ни одна живая душа.

— Кончай со своей эсеровщиной, — сказал Долматову в сердцах Серов. — Нашел перед кем распинаться.

— Не царю же батюшке «уру» кричать? — обозлился председатель реввоенсовета. Надвинул папаху на глаза и, бычась на всех, ушел в дом. Через час он уже лыка не вязал: до сердца проняло его политическое поражение. Сегодня, в утро выезда из Тополей, был Федор сумрачен, и не только с похмелья.

У Глеба же настроение было отменное. Всего за час до выступления в поход ему удалось сменять старую железнодорожную куртку. Да так удачно: дал за нее киргизский комэск новенький маузер в лакированной деревянной кобуре и в придачу — небольшой платок оренбургского пуха. Вышли теплейшие портянки. Черно-зеленые от грязи и ветхости онучи — недельной давности подарок Федота Ануфриева — он, уезжая со двора, повесил на плетень. Дрянь, тряпье, а кому-то, глядишь, и сгодится.

Унылы ландшафты уральского правобережья. Хоть и петляет застывшая река, то приближаясь вплотную к Гурьевскому тракту, то уползая на версты, веселей путь не становится. Присыпанная снегом солонцовая низина — ни колков, ни пригорков, как было в Поволжье… С угрюмостью в лицах удалялись от своих домов и семей — да целы ли они еще? — степные хищники Атаманской дивизии Серова. Разве что грела надежда на предстоящее взятие Гурьева. Город не так велик, но богат — торгует, рыбачит. И, кроме всего прочего, стоит Гурьев на Каспии, где ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет. Серов надеялся: с моря могут помочь. Прочие же подумывали: не в зимнюю же степь им бежать. А море — море, оно большое.

Облеченный особым заданием командования, Глеб Ильин старался вовсю. Ночью при свете коптилки пометил значками дюжину листовок, взятых у Матцева.

— Есть у меня замысел, но говорить рано — сглазишь, — пошутил он. — Тебе они все не нужны, нет? А я на них, как на живца, буду ловить.

Матцев пожал плечами и отсчитал ему ровно двенадцать листовок с так и бросающимся в глаза словом «Бандит!» Глеб пометил их: одни — крестиком в правом верхнем углу, другие — перегибом наискосок, а у третьих чуть закруглил уголочки. Теперь у него было; как у шулера, три крапленые колоды, каждая из четырех карт. Их надо было умудриться подсунуть неустойчивым элементам. Кое-кого Глеб Ильин уже присмотрел.

Впрочем, осуществить эту акцию не так уж и трудно. Пропагандист, доверенное лицо реввоенсовета, должен быть всегда с людьми, поддерживая в походах моральный и политический дух войска. Потому крепенькая, игреневой масти лошадка Ильина всхрапывает то в конце, то в начале движущейся колонны, рыжие ее бока лоснятся от пота. А ее хозяин, статный даже в нелепой, по колено обкорнанной шубе, все беспокоит шпорами и, догнав очередной эскадрон, бойко митингует на ходу.

— Коммунисты хотят своими посулами доказать мужику, — не слишком громко, чтоб не застудить горло, внушает повстанцам Глеб, — что пришла наконец пора сеять, строить, мягко спать и детишек учить. Они, конечно, рады были бы, если б крестьяне простили им грабительские продразверстки и комиссарское самочинство. Только товарищи напрасно стараются! Русский человек кровных обид не спускает никому! Нас не купишь никакими нэпами и продналогами!

Скрип, скрип, скрип — поддразнивает Глеба снег под копытами. Звяк, звяк — посмеиваются над его словами уздечки. Клубы пара, струясь, поднимаются от морд безразличных к речам лошадей, вырываются вместе с приглушенным матом из-под запущенных бород.

Кто-то в колонне не выдерживает:

— Эй, ты разобъясни лучше, что за порядки будут? Что, ежели хлебный налог сдал, так остальное — твое, что ль?