Сергей Карпущенко - Капитан полевой артиллерии

– Вначале отпустите удила, успокойте своего Крепыша, а потом на шенкелях езжайте. Этого довольно будет.- И прибавил: – Чему вас только учили…

Кривицкий промолчал, но Лихунов заметил, что поручик остался недоволен его выговором.

– А далеко ли до станции? – спросил юноша после долгого молчания, привстав на стременах и щурясь на покатые холмы, жавшиеся к дороге, по которой двигался дивизион.

– Если верить карте, – ответил Лихунов, – то верст пятнадцать осталось. Проедем Вымбухов, местечко совсем небольшое, а там и до Юрова рукой подать.

Кривицкий фатовато сдвинул фуражку на затылок.

– Если верить карте! По карте противник должен находиться отсюда верстах в тридцати, но вчера, как нам передали, через наши позиции прорвались два батальона и заняли тот самый Вымбухов, в который мы скоро войдем. Их скоро выбили оттуда, правда, но все равно в условиях войны карта – вещь чрезвычайно ненадежная.

Лихунов хотел было возразить, но, взглянув на колонну, увидел, что все смотрят куда-то в сторону: словно в доказательство слов Кривицкого о том, что противник гораздо ближе, чем показывала карта. Из-за дальнего холма медленно выплывала черная сигара цеппелина, который, постояв на месте, так же неожиданно, как и появился, скрылся за холмом.

– Ну, видели? – спросил Кривицкий, но Лихунов не ответил и только снова натянул на лицо свой запыленный платок.

От начала колонны отделилась фигура всадника, который, повернувшись лицом к двигавшимся ему навстречу офицерам, остался неподвижным, словно поджидая их.

– А вот и их благородие штабс-капитан Васильев собственной персоной! – смешливо заметил поручик, указывая рукой на всадника.- П… старый! Поди по винту соскучился или денег на водку занять хочет!

Лихунов вспылил:

– Что вы себе позволяете, поручик?! Впредь при мне извольте в должной форме отзываться о старших по чину!

– Слушаюсь, – давя смешок, пробурчал Кривицкий и надвинул фуражку на глаза.

Они подъехали к Васильеву. Пожилой штабс-капитан, с седыми усами, переходящими в бакенбарды, измученный верховой ездой, всем своим видом выражал досаду и недоумение.

– Господи, ну кто, кроме Аллаха, знает, куда нас гонят? Ведь это, в конце концов, невозможным становится! Почему бы не сделать привал? Ведь так и задохнуться можно, упасть с лошади…

Его фразу весело поддержал Кривицкий:

– Потом вас занесет пылью, песком, и только лет через сто какой-нибудь проезжающий мимо еврей увидит торчащий на обочине дороги нос. Вас, иссохшего как мумия, отроют и поставят под стекло в каком-нибудь сельском паноптикуме рядом с глиняным горшком и желтым ребром мамонта!

– Приятная перспектива, – тяжело дышал Васильев, а поручик продолжал, увлекшись:

– С вами случится то, что происходит с умершими на Сицилии. Там такой сухой климат и почва, что покойника зарывают в землю всего лишь на год, а потом выкапывают и подвешивают в специальных усыпальницах, где на них могут любоваться все, кому угодно. Я сам видел.

– Вы что, были на Сицилии? – неожиданно резко спросил Лихунов.

– Да, был.

– Зачем вы говорите неправду, Кривицкий? Ведь вы не были там!

– Как это не был, позвольте! – попытался возмутиться нахохлившийся поручик, но осекся и только буркнул: – Ну, положим, не был, так что ж с того? Это дела не меняет. Я о сицилийских мумиях в книге читал…

Лихунов видел, как покраснело под слоем пыли хорошо выбритое лицо поручика, и ему стало стыдно за своего помощника, но в то же время и за себя самого, не способного смолчать, когда дело и без того было понятным и ясным. «Ну зачем я так? Что мне до того, был он на Сицилии или нет? Вечно сунусь!» Но тут же родилась мысль: «А так и надо! Пусть не врет офицер! Пусть не врет!»

Они некоторое время ехали молча, но потом Васильев, сердито сплюнув на землю, сказал, обращаясь неизвестно к кому:

– И чего нас к этому Новогеоргиевску проклятому гонят? Неужели полевой артиллерии на открытой позиции делать нечего? Знаю! Соберется там нас рать несметная и будет трепыхаться в этой крепости, как караси в мереже. И захочется уйти, да не уйдешь! Тьфу, прости в бога душу мать!

Лихунов был согласен с Васильевым, но в разговоре участия решил не принимать, боясь, что снова скажет сгоряча то, о чем станет позже сожалеть, зато штабс-капитан разговорился:

– В наше-то время, при столь мощной осадной артиллерии, при сорокадвухметровых бомбах, которые яму вырывают в три метра глубиной да диаметром одиннадцать, – адское оружие! – крепость давно уж прежнюю роль потеряла. В лучшем случае она может иметь значение в данное время, в данной операции, а после того…

Кривицкий прервал Васильева неожиданно строгим, серьезным тоном:

– После того, значит, крепость получает нравственное право сдаться противнику? Так, что ли? Выходит, такие крепости, как Туль, Эпиналь и Бельфор, в районе которых не проводилось никаких существенных операций полевых армий, не играли никакой роли в сопротивлении Франции врагу?

– Я не то хотел сказать, – замялся Васильев.

Но Кривицкий, не слушая штабс-капитана, горячо продолжал:

– Да, мы едем на поддержку Новогеоргиевска, в котором и без нас почти сто тысяч гарнизонов, но здесь с решением Верховного главнокомандующего я согласен полностью! Крепость должна быть усилена, ибо не она по причине своей слабости призвана опираться на полевую армию, а, наоборот, крепости должны служить поддержкой войск, оперирующих в их районе. При каждом стратегическом задании крепость обязана быть способной обороняться собственными силами, оставаясь и совершенно изолированной!

Васильев еще сильнее запыхтел, ничего не ответил Кривицкому, а, бросив поводья, полез в карман брюк за портсигаром, долго раскуривал папиросу. Сказал небрежно:

– Это тебя, Паша, немцы в твоем училище подучили, чтоб ты в поле боялся выйти. От выспренних ненужных мудроделий твоя теория.

В разговор вмешался Лихунов:

– Я, по правде сказать, крепостям не доверяю – они лишь сковывают способности огромных масс обороняющихся, а противнику сосредоточенно действовать дают, что всегда врагу на пользу, но вспоминаю, как нас в японскую «шимозами» забрасывали – сами знаете, граната полевая. Психический эффект на солдат наших произвела колоссальный: когда летит, как сатана, воет, разрывается с диким треском, а запах от разрыва такой скверный, будто и впрямь ворота адовы распахнулись. Солдаты едва заслышат «шимозу», сразу кто куда разбегаются, даже куст спасением казался. А ведь потом научились не бояться, укрытия стали строить. В легком блиндаже, в окопе с верхним настилом солдат себя куда покойней чувствовал, не боялся уже и стрелял вернее, потому что руки не дрожали…