Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия

Мусуи сказал, что в дороге он предпочитает узлы плетеным сундучкам, потому что в платок можно завернуть любую вещь. А если захочется избавиться от вещей и отрешиться от материального мира, можно просто выбросить все из узла в любую канаву, а потом сложить платок и засунуть его в рукав. Так и нужно поступать с вещами, когда стареешь, сказал он: в конце жизненного пути человек должен быть свободен от земной ноши.

У Кошечки бурчало в желудке: Мусуи слишком серьезно выполнял свои философские правила. За весь день путники ели только раз, когда завтракали в храме Дайси. К тому же их завтрак был жалок — холодный рис и немного маринованных овощей, и часть его Кошечка поднесла Дзидзо с просьбой, чтобы он позаботился о душе ее отца.

— Как ты думаешь, нужно нам вымыться? — спросил Мусуи, всматриваясь в дождливую тьму, царившую снаружи.

— Если омовение в холодном водопаде добавляет человеку благочестия, то мы с вами, сэнсэй, уже святее всех святых, — и Кошечка показала поэту свои ладони: подушечки пальцев ее сморщились — они целый день мокли в воде. Мусуи засмеялся так заразительно, что Кошечка против своей воли тоже рассмеялась. Потом они сидели на краю узкого крыльца, сунув босые ступни в низвергающийся с карнизов поток воды, и, как дети, шевелили пальцами ног, смывая дорожную грязь.

При свете алтарных ламп Мусуи стал перебирать содержимое своего фуросики — коробку с письменными принадлежностями, пакетики с благовонными палочками, свитки с сутрами и другие религиозные принадлежности. Он нашел два полотенца, две пары палочек для еды и плоскую деревянную коробку, перевязанную шнуром.

Кошечка едва не закричала от радости, когда он открыл эту коробку: настоятель вместе с другими прощальными подношениями не забыл подарить им немного еды! Там лежало шесть рисовых колобков, завернутых во вьющиеся ленты сухих водорослей. Вокруг колобков были тесно уложены маринованные сливы и свернуты полосы вареной тыквенной кожуры, и всё это было для приправы слегка посыпано сосновыми иглами.

Когда путники поужинали, Кошечка убрала на прежнее место коробку с двумя рисовыми колобками, оставленными на завтрак, сложила ладони чашей, подставила их под стекающую с карниза ледяную струю воды и напилась. Потом Мусуи заиграл на флейте, а она стала смотреть на пелену не стихающего дождя.

Кошечка, разумеется, много раз слышала пение флейты, но здесь, в ночном дождливом лесу, в ее напеве звучало что-то жуткое. Словно флейта созывала неупокоенные души, которые обязательно должны обитать в таких темных и мрачных местах.

Доиграв свою песню, Мусуи протянул флейту Кошечке. Инструмент был холодным, скользким и слегка изгибался в пальцах, словно не желал даваться ей в руки. Флейта была сделана из надкоренного участка бамбука, где стенки стебля утолщаются, а пустое пространство в его центре сужается, что позволяет музыканту брать на таких инструментах высокие ноты.

— Горный бамбук силен, но изящен, — заговорил Мусуи. — Он мост между землей и небесами: корнями прочно врос в землю, а в листве его гнездятся облака.

Кошечка глубоко вздохнула и изо всех сил дунула в отверстие флейты. Из другого конца инструмента послышался резкий свист.

— Пустота — это необходимость, — тихо заговорил Мусуи. — Мир — пустая оболочка, внутри которой играет твое сознание. Представь, что твое тело — пустая комната со стенами из кожи. Посмотри на чашку, не видя стенок. Стенки флейты не поют, — голос поэта гипнотизировал Кошечку. — Огонь, который придает ей твердость, не поет. Лакировщик, который покрывает ее лаком, не поет. Шнур, что обвязывает флейту, не поет. Поет пустота. Держи в руках не флейту, а пустоту, имеющую вид флейты. Играй не пальцами, а животом, вместилищем души. Играй своей душой.

Кошечка не выпускала флейту из рук весь час Петуха, час Собаки и половину часа Свиньи. Масло в лампах давно выгорело. Дождь ослаб: удары капель по крыше стали менее частыми, потом сделались похожими на чьи-то неуверенные шаги по ней, потом прекратились совсем. Между ветвями сосен была кусками видна сияющая луна, уже ущербная и потерявшая форму идеального диска, но все еще круглая и белая, как рисовый колобок. Мусуи молча сидел в темноте возле своей ученицы.

«Стой под звуками, как под струями водопада. Слушай звучание звуков», — Кошечка услышала эти слова, хотя была уверена, что никто не произносил их.

Тогда она вновь поднесла флейту к губам и попыталась слить пустоту, пульсировавшую в ее голове, с пустотой внутри бамбукового ствола. И флейта вознаградила ее за усилия слабым всплеском мелодии, словно ветер дунул во влажное горло кувшина. Но сколько Кошечка ни старалась потом, она не смогла снова заставить инструмент зазвучать.

— Может быть, завтра она запоет с тобой.

— А куда мы пойдем завтра?

— Разве облако спрашивает, куда оно плывет, а река — куда она течет? — отозвался Мусуи, ложась на свою циновку и заворачиваясь в запасную одежду.

— Учитель — игла, ученик — нитка, — пробормотала Кошечка.

— От кого ты узнал эти слова Мусаси, святого с мечом?

— Наверно, слышал их где-нибудь. Есть ведь старая поговорка: «Даже мальчишки, влезающие на ворота храма, узнают, как поются сутры».

— А где они узнают, как вести счет?

Вести счет?! Кошечку бросило в жар, потом в холод: Мусуи перехитрил ее, когда заставил считать соломины в первый день их знакомства. Возможно, он не так уж и прост, как кажется.

— Чтобы выжить, учитель, надо уметь считать. Счет — это не чтение и не письмо.

По молчанию, которым поэт отозвался на ее слова, Кошечка не могла понять, поверил ли он ей.

— Тебе нужно дорожное имя. — Мусуи, кажется, было все равно, лжет Кошечка ему или нет, и кто она есть на самом деле. Это абсолютное отсутствие любопытства заставляло Кошечку нервничать: она держала в уме много правдоподобных историй о своем прошлом, но поэт ни о чем ее не расспрашивал.

— Как пожелаете, учитель.

— Я буду звать тебя Синобу — Стойкость.

— Такое имя слишком большая честь для моей жалкой особы, сэнсэй.

Синобу было женским именем, но иногда родители давали сыновьям женские имена, чтобы обмануть злых духов, насылающих на людей болезни и несчастья. Слово синобу значило не только «стойкость». У него было второе значение — «скрываться», «жить в укрытии». Это имя понравилось Кошечке.

ГЛАВА 20

Истинный воин

Кошечка проснулась ясным сверкающим утром. Сквозь темно-зеленые ветви сосен были видны осколки зимнего неба, бледно-серого и блестящего, как фарфор. Мусуи потянулся, зевнул и медленно пошел к кустам помочиться и почистить зубы у водопада.

Кошечка свернула свою циновку, потом возложила на алтарь небольшое пожертвование — свой рисовый колобок, помолилась о душе отца и, как всегда, когда думала о нем, пожалела, что у нее не было случая по-настоящему поговорить с ним, пока он был жив. Получилось так, что она стала больше беседовать с ним теперь, когда он перешел в царство духов.

И это неудивительно, ведь князь Асано редко бывал в доме ее матери. Как только Кошечка достаточно подросла, мать объяснила ей, что у отца много обязанностей, которые заставляют его часто бывать в других местах. Навещая свой второй дом, князь часто повторял слова Лао-цзы, что управлять людьми надо так, как жарят рыбу, то есть как можно меньше вмешиваться: рыбу пореже переворачивать, людей пореже беспокоить. Князь Асано, кажется, относился к воспитанию детей как к должности и вел себя с дочкой так, словно правительство назначило его отцом.

Несмотря на это, Кошечка безумно гордилась им. Она считала отца самым красивым человеком, который когда-либо жил на земле. В детстве Кошечка жаждала его похвалы больше всего на свете. Может быть, именно потому она и упражнялась с нагинатой до тех пор, пока оружие не обдирало ей ладони и пальцы, а древко его не начинало блестеть от ее крови. Мать говорила, что Кошечка унаследовала отцовское упрямство, но маленькая княжна делала это для того, чтобы загладить свою вину, ведь она родилась девочкой, а князь — Кинумэ это знала — хотел сына. И еще — ради кивка, которым отец изредка удостаивал ее.