Дэвид Геммел - Македонский Лев

— Я не спартанец, — отрезал Парменион. — Меня презирали за то, что я помесь, наполовину македонец, но будь я фиванцем, то поискал бы возможности, чтобы… заставить спартанцев уйти.

— Ты правда готов на это? — отозвался фиванец, и красный цвет вдруг вспыхнул на его худых, ввалившихся щеках, но голос его остался холоден. — Немногие способны попытаться совершить такой поступок. Что до меня, то, как я уже сказал, я мирный гражданин и военные дела теперь меня мало интересуют.

— Тогда я не смею больше отвлекать тебя, господин, — сказал Парменион. Оставив письмо Ксенофонта на столе, он поклонился и направился к двери.

— Постой, парень! — позвал Эпаминонд, не желая, чтобы его непрошеный посетитель увидел других его гостей, пока те не ушли. — Ты в этом городе чужак, так что можешь остаться в моем доме, пока не подыщем тебе новое жилье. Я прикажу прислуге подготовить для тебя комнату.

— Этого не понадобится. У меня нет желания оставаться там, где гостеприимство доставляет столько хлопот.

— Я вижу, ты умелый переговорщик, поэтому позволь мне быть столь же откровенным. Я не питаю любви к спартанцам, дружны они с Ксенофонтом или нет. Но ты — чужой в незнакомом городе. Поиск подходящего жилья займет время. Я рекомендую тебе согласиться — и, — добавил он, натянуто улыбаясь, — я даже готов извиниться за такой недружелюбный прием.

От улыбки Парменион, казалось, смягчился. — Я тоже должен извиниться. Здесь я не дома, и чувствую себя нелепо.

— Значит, начнем по-новой, Парменион. Иди сюда, сядь и выпей немного вина, пока я буду читать это письмо.

Вернувшись на скамью, фиванец развернул свиток и прочел о поединке с Нестусом и необходимости для Пармениона искать счастья в каком-нибудь другом городе. — Из-за чего ты бился с тем человеком — или у тебя была на то личная причина? — спросил он наконец.

— Он был обручен с девушкой. Я тоже был влюблен в нее.

— Понимаю. И что с ней стало?

— Ее отправили в жертву Кассандре.

— Что же мы за варварский народ, — произнес фиванец. — Всё это несусветная чушь — и тем не менее это действует.

— Как может действовать что-то, чего не существует? — удивился молодой человек.

Фиванец улыбнулся. — Из этой комнаты выходят две двери, Парменион. Если бы я сказал тебе, что одну дверь стережет лев, а другая ведет прямо в рай, то какую из них ты откроешь?

— Ту, что ведет в рай.

— Именно. Льва не существует — но благодаря ему ты открываешь ту дверь, какую нужно мне. Всё очень просто. Солдаты склонны верить в богов и оракулов, но, верь моему опыту: любое пророчество можно истолковать в свою пользу.

Пармениону стало не по себе от такой странной ереси, и он поспешил сменить тему разговора. — Ксенофонт сказал мне, что ты сражался на стороне Спарты.

— Три года назад. Мне тогда было двадцать пять, и я был гораздо наивнее. Фивы и Спарта вступили в союз против Аркадии. Агесилай наградил меня золотом, сказав, что я хорошо сражался — для фиванца.

— Строй прорвали, — сказал Парменион, — но вы с Пелопидом сомкнули щиты и остановили продвижение врага. Когда Пелопид упал, раненый в семи местах, ты встал над его телом и защищал его, пока не пришли спартанцы, чтобы поддержать вас.

— Ты до черта всего знаешь обо мне, — заметил Эпаминонд, — а я о тебе знаю мало. Ксенофонт был твоим любовником?

— Нет, мы были только друзьями. Это так важно?

Эпаминонд вскинул руки. — Это важно для того, чтобы я мог доверять его мнению о тебе. Он говорит, что ты одаренный стратег. Это правда?

— Да.

— Прекрасно, никакой фальшивой скромности. Я не могу доверять человеку, который скрывает свои таланты. — Фиванец встал. — Если ты не устал от долгой скачки, мы прогуляемся по городу и немного освоимся в твоем новом доме.

Эпаминонд вывел Пармениона через переднюю дверь на широкую главную улицу, ведущую на юг к Вратам Электры. Парменион въехал в эти ворота всего лишь час назад, но сейчас он остановился, чтобы изучить барельефы, запечатленные на каменных столбах. Фигура мужчины с огромными мускулами атаковала многоглавое чудовище.

— Бой Геракла с Лернейской Гидрой, — пояснил фиванец. — Это было вырезано Архаменом. К северо-западу отсюда есть еще несколько его работ.

Вдвоем мужчины прошли вдоль Фиванских стен, через торговые площади, мимо зданий, построенных из белого мрамора, и более простых строений, сложенных из высушенного на солнце кирпича и выбеленных краской. Всюду были люди, и Парменион поражался разнообразием красочных одежд и украшений на стенах домов. Улицы также были вымощены и украшены мозаикой, в отличие от утрамбованной земли Спартанских дорог. Парменион остановился, глядя на женщину, сидевшую на низкой стене. Она носила красное платье, расшитое золотом, и серебряные серьги висели у нее в ушах. Ее губы были направдоподобно красными, а волосы отсвечивали таким золотом, какого раньше ему видеть не приходилось.

Она увидела его и плавно встала. — Дар для богини? — задала она вопрос.

— Какой дар? — не понял Парменион. Она хихикнула, и тогда подошел Эпаминонд.

— Он чужестранец и в Фивах впервые, но, несомненно, принесет дар в другой день. — Взяв Пармениона за руку, он увел его от девушки.

— Что за дар был ей нужен?

— Она — жрица Храма Афродиты, и хотела лечь с тобой в постель. Это стоит сорок монет. Одна идет Храму, остальные — жрице.

— Невероятно! — прошептал Парменион.

Они пошли дальше, медленно продвигаясь через толпы, собравшиеся перед торговыми лотками. — Никогда не видел так много товаров, выставленных на продажу — столько безделиц и незначительных вещей, — заметил Парменион.

— Незначительных? — переспросил Эпаминонд. — Их приятно рассматривать, или надевать на себя. Наверняка в этом есть какое-то значение, не правда ли? Но я всё забываю, что ты у нас спартанец; вам нравится жить в комнате с одним стулом, сколоченным из острых палок, и одной кроватью, на которой лежит матрас с колючками.

— Не совсем так, — ответил Парменион, улыбнувшись. — Мы иногда позволяем себе роскошь спать голыми на холодном каменном полу!

— Спартанец с чувством юмора — неудивительно, что тебя невзлюбили твои же сограждане.

Наконец они вышли к двойной статуе Гаракла и Афины, стоящей к югу от Кадмеи. Они были вытесаны из белого мрамора и возвышались больше чем на двадцать футов. — Величайшее достижение Алкамена, — сказал фиванец. — Когда мы с тобой станем пылью и будем позабыты историей, люди не перестанут восхищаться его мастерством.

— Они так реальны, словно застывшие гиганты, — сказал Парменион, понизив голос.