Явдат Ильясов - Месть Анахиты

— Это евнухи…

Тьфу! Что за страна. У прекрасных бронзовых женщин — львиные лапы, у мужчин — женское обличье.

Ночь. Безмолвие. И ни малейшего движения. Скорбь забытых желаний в обиженных пухлых губах бронзовых сфинксов.

Но она и рассчитана так, тишина, чтобы своей томительной длительностью исподволь разбудить воспоминание.

И оно проснулось. Ночь вздохнула изнемогающе. Шевельнулось и разгорелось ярче пламя в светильниках.

Глаза у сфинксов приоткрылись, углы бесстыдных губ приподнялись в улыбке. Золотая стена потускнела, зато черный хмурый квадрат в ней потеплел изнутри, отдаленно и медленно наливаясь жизнью. Он постепенно озарился ядовитым багровым светом.

Как легкий гладкий ветерок, вспорхнул чуть слышный вкрадчивый голос. Смычок прикоснулся к струне, и возник глубокий звук, сладостно-требовательный, как позыв.

Все ярче, как два восходящих солнца, разгорались светильники в больших стеклянных шарах, громче звенели и пели арфы, скрипки и флейты; невыносимое напряжение достигло предела — и к небу взметнулся тягучий рыдающий крик.

Он умолял, обнаженный, он предлагал. И в теперь уже алом квадрате в потемневшей стене как зримый образ страсти появилась она.

В мучительной истоме она провела обеими ладонями по низу живота, плавно отвела их в стороны, с усилием, как бы потягиваясь, по кругу вскинула над головой — и резко уронила на грудь.

В тот же миг один из евнухов ударил в бубен.

И застучал негромко, легко и дробно, и она, легко и ритмично приплясывая, вышла на ковровую красную дорожку.

Что-то воздушное трепетало на ней — покрывало не покрывало, нечто вроде струящегося дыма; неуловимо сверкали ожерелья, браслеты на голых руках и ногах. Виднелись отчетливо лишь глаза, огромные и безумные, да узкая, в ладонь, повязка из черного бархата в блестках на крутых бедрах.

Между тем стена каким-то образом уже сделалась вовсе угольно-черной, зато квадрат входа, наоборот, засверкал ярким золотом, в котором просвечивал розовый узор.

Она приближалась, мелькая из стороны в сторону, как пестрая бабочка.

Бубен рокотал все громче. Он уже гремел.

И, повинуясь его отрывистому резкому ритму, отбросив руки, откинув плечи назад и далеко выпятив голый живот, подогнув колени, быстро и четко перебирая легкими ступнями, она конвульсивно и размашисто вздрагивала всем телом…

Мордухай у правой ноги хозяина густо сопел. Эксатр у левой ноги хозяина усмехался. Кассий, Октавий, Петроний за спиной у Красса смущенно ухмылялись. Красс — зевал.

Ему хотелось спать. Как настоящий патриций, он презирал музыку, танцы и пение, считая их развлечением легкомысленной черни. Гордый Рим не Эллада с ее неумолчным треньканьем на арфах…

Танцовщица, задыхаясь, расстегнула повязку на бедрах и с призывным смехом кинула ее к ногам Красса.

— Чего она хочет? — с недоумением спросил «император».

Хотя ни у кого на этот счет не оставалось сомнений. Все понимали. Красс — не понимал.

— Она жрица храма любви, — сказал Эксатр. — Зовет тебя на ложе богини.

— Непотребство! — возмутился Красс.

«Совратить весталку, обязанную беречь свою девственность, ты не постеснялся, — злобно подумал раб. — А с девицей, чье ремесло — любовь, тебе зазорно?»

— Чем же служить богине любви, как не любовью? — сухо заметил Эксатр. — Мы здесь, на Востоке, придаем ей чрезвычайное значение. Гораздо большее даже, чем пропитанию, довольствуясь горстью сушеных плодов. Климат, знаешь, такой. Как говорит Гесиод: «Сириус сушит колени и головы им беспощадно, зноем тела опаляя»… Еда — для желудка, — заключил Эксатр, — любовь — для души. А человек — это душа.

— Глупость! Поэзия, — махнул рукой «император».

Он все же встал. Туго, по-старчески, наклонился и подобрал повязку жрицы — посмотреть, что такое на ней блестит.

Алмазы! Правда, мелочь, но…

Красс стиснул женскую повязку железной рукой, — теперь ее у него никто не вырвет.

Жрица, посчитав это за проявление благосклонности к ней, заметалась в экстазе под резкую музыку, отбежала, извиваясь, и со стоном упала перед ним на колени.

Но Красс не смотрел на нее, распластавшуюся на ковре, что кружилась всем телом, как цветок от сильного ветра. Он разглядел впереди, в золотом квадрате, что-то такое, что разом согнало с него сонливость.

Он хотел обойти танцовщицу, но она мешала ему, хватаясь за его колени. И тогда, огромный и грузный, он тяжелым пинком с досадой сбросил ее с ковровой дорожки, беззащитную, легкую, маленькую.

Тихо вскрикнув, она откатилась под боковую колоннаду двора, в темные кусты.

…После эротических танцев при звуках диковинной музыки и в блеске таинственных лучей Красс ожидал увидеть богиню золотой, с воспаленными от страсти глазами.

Но взгляд ее изумрудных, с черными агатами, ясных глаз был задумчив, холоден, строг. И вся она, высокая, статная, из розоватого мрамора, была пряма, строга и холодна. Лишь улыбка на полных губах, туманно-неясная, не поддающаяся четкому определению, как бледный намек, придавала этой строгости коварную двусмысленность.

«Как сама жизнь, — сказал бы раб-философ Эксатр. — Как сама любовь». Но он задержался где-то позади.

Патриция ослепило ее пурпурное, в золотых звездах, покрывало, широкими складками ниспадающее с головы и плеч до пальцев ног.

Красс схватил покрывало, рванул — и богиня разом, под звон звезд, вся обнажилась. Камень, конечно, даже не дрогнул. Но Крассу показалось, от игры света, что ли, что в зеленых больших глазах богини мелькнуло глубокое удивление.

С нею так еще не обращались.

Позади, в широких нишах, мерцали узоры на крупных золотых вазах. Ха-ха! Совсем не древесный уголь приносят ей почитатели в жертву…

Взревела римская буцина. И, как все живое умолкает, когда рыкает могучий лев, испуганно стихли арфы и флейты.

По приказу Красса легионеры, тяжело топая, разбежались по храму и перекрыли все входы и выходы, подъемы и спуски. Исчезли евнухи. Светильники погасли. Зато под луной везде засветилось железо шлемов, панцирей и копий.

Усталый Красс уснул на мягком ложе у ног богини, завернувшись в ее покрывало. Богиня при свете легкой лампады с недоумением глядела на него с высоты.

…Под боковой колоннадой двора, в темных кустах, пахнувших поздними розами, зажав ладонью ушибленный бок, сдержанно плакала жрица:

— Деркето накажет… если я ничего ей не принесу. — И звучало это как будто: «Тетушка будет ругать». Видно, ей, с малых лет живущей при храме, богиня и впрямь казалась доброй, но строгой тетей родной, что дает кров и хлеб, но которой надо взамен угождать.