Тайна смуты - Сергей Анатольевич Смирнов

С этими словами купец подмигнул Тарасу.

Тут приободрился Тарас и рассказал, как ему такой небесный друг-помощник дался. Заиграл ум Тараса:

– А ще він мені в жаркий день прохолоду жене. Ось зараз і тут прохолодніше стане[41]. Замри!

И с той командой подтолкнул Тарас пустельгу вверх. Тот вспорхнул над столом и, замерев на воздусях, так живо крылышками затрепетал, что и вправду прохладой всех осенило.

– Всем полезен, что в нём есть! – восхитился своим любимым присловьем купец. – Небось в цену доброго аргамака такой сокол будет!

А тут и решил иное, замечая, как во взоре дочери на гостя разогревается уж не любопытство, а кое-что пожарче, что ветерком от соколиных крыльев не развеешь. Уразумел купец, что переборщил:

– Но довольно! А то до звёзд со стола не сойдём. Теперь добро соснуть, а после – к боярину затемно успеть.

Встали, повернулись все к иконам.

– Благодарим тебя, Христе Боже наш, яко насытил нас земных Твоих благ… – загудел колоколом Никита Артемьев Оковал.

Тарасу отвели для отдыха светёлку, опять же едва ли не боярскую.

Вскоре храп хозяина дома и его старшего сына уже сотрясал стены дома, про младшего ничего не было известно, дремлет ли он по юности или вертится от избытка крови, а за дверями гостевой светёлки да девичьей стояла таинственная тишь. Оба, ясное дело, не дремали, а вспоминали друг друга. Куда бы ни поворачивался, как бы ни открывал или закрывал очи Тарас – во всех сторонах света видел одну Елену… А у той в легкой дрёме светленькая голова низового козака ещё перебивалась с головкой его сокола.

Вновь увидел Тарас купца, когда тот уже восседал не на возу, а на своём великолепном вороном аргамаке, коего в самый раз под великого князя седлать. Пред тем, одетый с размахом для встречи с боярином Воротынским, купец не преминул заглянуть в веницейское зерцало… и хотя всем был хорош, отчего-то поёжился.

И по Москве ехали уж не по-купечески, а по-княжески, с большим пешим немецким эскортом. Всё шире становились улицы, всё выше и величественнее, всё ослепительнее своей белизною светились храмы. С Тараса два раза шапка падала, и дважды приходилось нырять за ней с седла под самую подпругу.

Теперь остановились у врат, кои градскому детинцу к лицу: столбы каменные, а петли, накладки да кольца, замкнутые в львиных ноздрях, – все медные.

Распахнули врата дюжие краснокафтанные вои, въехали купец с низовым в просторный двор. Теперь уж и вовсе не пожалел Тарас, что Москву посетил: не знал бы, что едут к боярину, ахнул бы и подумал, что терем перед ним царский с узорочьем да гульбищами, на коих всю Киевскую ярмарку не труд поместить.

И вновь не помнил Тарас, как оказался прямо перед хозяином дома, боярином, в его великой светлице.

Сам Рюрикович, боярин Иван Михайлович Воротынский, чей покойный отец ещё помнил и вздыхал по своему собственному удельному княжеству, на счастье Тараса, принимал гонца без трапез, по-царски. Восседал он на возвышении-рундуке, на своём княжеском сидении, кое троном, если и грех, то не ложь будет назвать. Ноги его в сафьяновых сапогах покоились на алой подушечке с бахромою. В остальном же великий боярин и воевода был прост: кафтан легко накинут на плечи, ворот белой рубахи из драгоценного египетского хлопка-полотна распущен.

Послушав срочную весть, он кивнул и задумался, тотчас забыв о Тарасе, хотя и не велел тотчас гнать его.

Царь тушинский, коего иначе, как Вором, в своих мыслях Воротынский и не знал, намекал в очередной раз на то, что идёт к нему с днепровской Руси сила великая. Предлагал он кажинный раз дело простое: присягнуть ему, а потом общей силой задушить Рожинского, Сапегу и всю шоить иже с ними. Воротынскому обещалось удельное княжество предков вернуть и восстановить. «Ты ж первый потом придёшь со всей сворой, аки Иван Васильевич – на Новгород», – всякий раз встречал мыслью всякий большой посул Вора князь-боярин Иван Михайлович Воротынский.

Нынче, однако, почуял он, прозорливый воевода, что новая сила с Днепра к Вору и вправду валит, весть – не шутка.

Однако вновь думал недолго, потому как мысль, опять же, не новая пришла: «Кому крест целовать? Тебе, нехристю, шпыню, шинкарёнку? Да и крест ли ты к губам сунешь?» Так в очередной раз решал боярин, знавший за собой право самому на Великий Стол Московский сесть.

Вдруг как очнулся он, увидал перед собой тихо сопевшего и не сводившего с него глаз Тараса, усмехнулся и вопросил:

– Что же, с низа орда вся таких же мелких прёт?

– Е и дороднее, е и долги журавли, а скiльки – я их не считал, батько князь![42] – сразу да просто отвечал Тарас.

Умел он своими скорыми и ясными ответами всякого ввести в веселое недоумение, даже боярина.

Колыхнул неслышным смехом свои усищи и бороду Иван Михайлович Воротынский и махнул дланью:

– Так и передай теперь на Тушино: Дума думу думает. И боле ничего. Сам ступай да зови сюда Оковала.

Поднимался на зов боярина купец на его высокое крыльцо радостно и легко, а спускался обратно тяжело и мрачно. Даже конь под ним присел и гулькнул селезёнкой, когда хозяин в седло опустился.

Давно Воротынский привечал Оковала – тот мог достать боярину хоть птичье молоко, хоть китайский шёлк с дивными змеями, хоть рубин царя индийского. Однако нынче предупредил боярин купца, чтобы тот в Тушино более не езжал с возами: Шуйский ищет повод для зрелища наказания изменника, какого найдут, лучше побогаче, – ради острастки казнью тех, кого со скуки крамола разъела, и Оковал тут может оказаться подходящим козлом отпущения.

Не страх помрачил душу купца в тот час, а то, что пришлось дать Воротынскому обещание не ездить в Тушино, дабы и на самого боярина тень не бросать, зная притом о своём давешнем обещании. Обещал купец тушинскому патриарху Филарету Романову привезти Смоленскую икону Божией Матери из Покрова на Неглинной, кою тот просил, причин не объясняя. Уже который день торговался купец с настоятелем храма, не говоря, кому нужна (уверял, что себе, в свою крестовую светлицу), да батюшка не уступал. А твёрдое купеческое слово-обещание не выполнить нельзя! И теперь вот вновь пришлось купцу разделиться самому в себе.

Два сумрачных всадника не ходко отъезжали от боярских палат. Тарас тоже мрачнел. Учёный на всю жизнь ещё в тот день, едва не спозаранку, он уже намеревался дать тягу. А только купцу нарочно сказал, что