Иван Дроздов - Мать Россия! прости меня, грешного!

— Ах, Елена Евстигнеевна! Вы вновь со своими колдунами! — с раздражением воскликнула хозяйка.

Елена Евстигнеевна опустила глаза. Её всегда смущал бесцеремонный грубоватый тон Ингриды.

Пётр Ильич, как бы не замечая диалога женщин, задавал деловые, свойственные для врача вопросы:

— Что же он сделал, этот самый экстрасенс? В чём выразилась его помощь?

Ингрида пожала плечами; она не скрывала раздражения по поводу пустяков, о которых расспрашивал профессор.

Между тем учёный говорил:

— Народную медицину отрицать нельзя. Она основана на вере. Вера, если она даже и наивная, — это настрой человека, его желание вылечиться. А положительный настрой, как известно, едва ли не первое условие для всякого успешного лечения. Проникаясь верой в исцеление, человек незаметно для самого себя мобилизует свои силы, он как бы приказывает организму принять боевое положение, изготовиться и уже одним только этим начинает борьбу с недугом. Можно предположить, что Николай Семёнович действительно обладает качествами, которые выделяют его из ряда обыкновенных людей. Энергичное волевое лицо, выразительные глаза, излучающие поток энергии, страстная, умная речь, голос. Наконец, и пальцы рук могут иметь особое строение. Собственным внушением, системой тренировок он мог развить в них способность излучать тепло; тут, очевидно, наблюдается усиленное кровообращение в пальцах рук; возможны и ещё какие-то непознанные свойства. И вот налицо комплекс, способный с большой силой влиять на психику человека. Разумеется, здесь нет ни волшебных приёмов, ни демонических сил и вообще ничего сверхъестественного: есть сильный человек, умеющий внушить свою волю другому, и есть пациент, который верит, ждёт и жадно внимает каждому слову.

В простонародье всё это называется гипнозом. Иными словами: внушение. Значение этого фактора признаётся в медицине с древних времён. Наш великий соотечественник Бехтерев сказал: «Если после разговора с врачом больному не становится легче, это не врач». Тут заложен и один из основных принципов гуманизма русской, и не только русской, медицины. К сожалению, ныне многие врачи стали забывать этот принцип. Нередко пожилой человек, придя к врачу, услышит: «Что же вы хотите — у вас возраст». Другой горе-врач не скажет, но разведёт руками: дескать, пришло время болезням. Только бессердечный человек в белом халате может так принимать больного. В этом не одна чёрствость, граничащая с жестокостью, — тут ещё со стороны врача демонстрируется и невежество. Старость не обязательно преследуют болезни. Есть много пожилых и даже очень старых людей, не знающих никаких хронических болезней.

Профессор обратился к Борису:

— Так вы не рассказали, как он лечил вас?

— А вы у него спросите. Он тут рядом поселился — у соседей.

— Он может и не раскрыть своих секретов, да и нам неловко у него спрашивать.

— Воздействует на биополе. У него приёмы… почти фантастические. Он, как шаман, вызывает духов. Однако, — верю. Снял боли в сердце. В одну минуту. Пригласить бы его.

Чугуев посмотрел на хозяйку: её право — приглашать гостей. Ингрида кивнула Борису:

— Зови своего шамана. И Ташу кликни, спросим у неё, что за зелье она тебе в кувшине намешала.

Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна принялись накрывать стол, а доктор Морозов пошёл приглашать гостей. И вот они явились: стояли в дверях точно супружеская пара или влюблённые, — оба улыбались, кланялись, казались счастливыми. Борис с окаменевшим сердцем смотрел на них и не мог заставить себя приветливо улыбнуться. И женщины — Ингрида Яновна и Елена Евстигнеевна, поддаваясь врождённому любопытству, неприлично на них уставились, точно увидели принца и принцессу. И только Пётр Петрович — отец Бориса, и Пётр Ильич Чугуев энергично поднялись с дивана, почтительно поклонились. И Наташа, а вслед за ней Курнавин, с достоинством подходили вначале к женщинам, затем к мужчинам — всем представлялись, Наташа старалась казаться спокойной, и всё-таки чувствовала себя неловко. Женщины явно смотрели на неё свысока; они улыбались, предлагали сесть, чувствовать себя как дома, но даже в тоне, каким с ней говорили, — особенно, хозяйка, — Наташа улавливала снисходительную милость, широту из другого круга, — высокого, недоступного.

Ничто так не обижает человека, как стремление, — пусть даже подсознательное, — поставить его на лестницу одной ступенькой ниже себя. Молодые люди особенно чувствительны к высокомерию старших.

Наташа тушевалась, но это ещё больше прибавляло ей обаяния. Она всем нравилась; женщины завидовали, мужчины ею восхищались.

Ингрида Яновна, словно продолжая прерванный гостями разговор, восклицала:

— Существуют странные, непонятные вещи, и никто их до сих пор не может объяснить. Я недавно одному старцу говорю: вам нужно пройти рентген, пообследоваться. Так, на всякий случай. А он мне — представьте! В наше-то время! — «Не признаю докторов! И лекарств никаких не принимаю». Чушь какая-то! Ужас!.. Представляю, если бы я не принимала лекарств! Да у меня давление поднимается до двухсот! Затылок ломит. Раскалывается на две части. А иногда и просто так — голова болит! — места себе не нахожу. И что же со мной было бы, не проглоти я анальгин, раунатин или клофелин?

Ингрида Яновна свой этот последний вопрос адресовала профессору: вдруг он скажет что-то новое, подаст ей совет, но Пётр Ильич благодушно улыбался, — видимо, ему нравилось общество, хозяева, и всё, что здесь говорилось.

— Всё это вы бы и сказали ему, тому старцу, — заговорил он, подвигаясь к углу дивана и давая место Наташе и Курнавину.

— А я и сказала! Представьте, он мне в ответ: «Михайла Илларионович Кутузов, спаситель России, был дважды тяжело ранен в голову, прожил долгую жизнь и никогда не принимал никаких лекарств. И только за несколько часов до смерти, оканчивая свою жизнь в маленьком городке Силезии Бунцлау, согласился выпить какие-то порошки.

— Кутузов жил давно, его можно понять, — подхватил её мысль профессор, — тогда и в народе врачей презрительно называли эскулапами; и сам Пирогов весьма скептически отзывался о фармацевтике и терапии; да и много позже, уже в нашем веке Бехтерев с сожалением отмечал, что у нас пока «…нет лекарства более стойкого и живительного, чем сочувствие, душевный такт, доброта». Однако в наше время и так относиться к медицине… Это, действительно, анахронизм. Он, этот старец, очевидно жил в лесу, в глуши.

— Москвич он! Живет в Трубниковском переулке — это близко от Арбата, в центре столицы.

И без всякой паузы, обращаясь к Наталье: