Артур Конан Дойл - Дядя Бернак

— К северу отсюда лежит Булонь, а к югу Этепль, — вежливо ответил один из гребцов.

Булонь! Этепль! В избытке радости я в первый момент даже утратил способность говорить. Сколько светлых радостных картин пронеслось в моем мозгу!

Еще маленьким мальчиком, меня возили в Булонь на летние купанья. Неужели можно забыть все то милое прошлое, забыть, как я, маленький сорванец, чинно шагал рядом с отцом по берегу моря? Как удивлялся я тогда, видя, что рыбаки удалялись при виде нас! Об Этепле я сохранил иные воспоминания: именно оттуда мы были вынуждены бежать в Англию. И пока мы шли из своего собственного дома, обреченные на изгнание, мучимые сознанием предстоящих нам бедствий и унижений, народ с неистовым ревом толпился на плотине, далеко выдававшейся в море, провожая нас взорами, полными ненависти и злобы. Кажется, я никогда не забуду этих минут! Временами мой отец оборачивался к ним, и тогда я присоединял свой детский голос к его мощному и повелительному голосу. Он приказвал им прекратить свои выходки, потому что в слепом злобном неистовстве из толпы принимались бросать камнями, и один из них попал в ногу матери.

Вот они места, где так беспечно протекало мое детство! Вот они справа и слева от нас; а в десяти милях находится мой собственный замок, моя собственная земля в Гросбуа, которая принадлежала нашему роду гораздо раньше той эпохи, когда французы с герцогом Вильгельмом-Завоевателем во главе отправились покорять Англию.

Как я напрягал свое зрение, силясь, сквозь тьму, окружавшую нас, рассмотреть далекие еще башни наших укреплений! Один из моряков совершенно иначе понял ту напряженность, с которой я пытался пронзить тьму глазами, и, словно стараясь угадать мою мысль, заметил:

— Этот удаленный берег, простирающийся на весьма значительное расстояние, служит приютом многим, которым, подобно вам, я помогал высадиться здесь.

— За кого-же вы меня принимаете? — спросил я.

— Это не мое дело, сударь. Существуют промыслы, о которых не принято говорить вслух.

— Неужели вы считаете меня контрабандистом?

— Вы сами говорите это; да впрочем не все ли равно, наше дело перевозить вас.

— Даю честное слово, что вы ошибаетесь, считая меня контрабандистом. — В таком случае вы беглый арестант.

— Нет!

Моряк задумчиво оперся о весло и, несмотря на тьму, я видел, что по его лицу пробежала тень подозрения.

— А если вы один из Наполеоновских шпионов — вдруг воскликнул он. — Я шпион?!

Тон моего голоса вполне разубедил его в гнусном подозрении. — Хорошо, — сказал он, — я совершенно не могу представить себе, кто вы. Но если бы вы действительно были шпионом, моя рука не шевельнулась бы, чтобы способствовать вашей высадке, что бы там ни говорил шкипер. — Вспомни, что мы не можем жаловаться на Бонапарта, — заметил молчаливый до того времени второй гребец низким дрожащим голосом, — он всегда был добрым товарищем по отношению к нам.

Меня очень удивили его слова, потому что в Англии ненависть и злоба против нового императора Франции достигли своего апогея; все классы населения объединились в чувстве ненависти и презрения к нему. Но моряк скоро дал мне ключ к разгадке этого явления.

— Если теперь положение бедного моряка улучшилось настолько, что он может свободно вздохнуть, то всем этим он обязан Бонапарту, — сказал он. Купцы уже получили свое, а теперь пришла и наша очередь. Я вспомнил, что Бонапарт пользовался популярностью среди контрабандистов, так как в их руки попала вся торговля Ламанша. Продолжая грести левой рукой, моряк правой указывал мне на черноватые, мрачные волны бушуюего моря.

— Там находится сам Бонапарт, — сказал он.

Вы, читатель, живете в более покойное время, и вам трудно понять, что при этих словах невольная дрожь пробежала по моему телу. Всего десять лет тому назад мы услышали это имя впервые. Подумайте, всего десять лет, и в это время, которое простому смертному понадобилось-бы только для того, чтобы сделаться офицером, Бонапарт из безвестности стал великим. Один месяц всех интересовало, кто он, в следующий месяц он, как всеистребляющий вихрь, пронесся по Италии. Генуя и Венеция пали под ударами этого смуглого и не особенно воспитанного выскочки. Он внушал непреодолимый страх солдатам на поле битвы и вегда выходил победителем в спорах и советах с государственными людьми. С безумной отвагой устремился он на восток, и пока все изумлялись знаменитому походу, которым он разом сделал Египет одной из французских провинций, он уже снова был в Италии и наголову разбил австрийцев.

Бонапарт переходил с места на место с такой же быстротой, с какой распространялась молва о его приходе. И где бы Бонапарт ни проходил, всюду враги его терпели поражения. Карта Европы, благодаря его завоеваниям, значительно изменила свой вид; Голландия, Савойя, Швейцария существовали только номинально, на самом деле страны эти составляли часть Франции. Франция врезалась в Европу по всем направлениям. Этот безбородый артиллерийский офицер достиг высшей власти в стране и без малейшего усилия раздавил революционную гидру, пред которой оказались бессильными прежний король Франции и все дворянство.

Так продолжал действовать Бонапарт, когда мы следили за ним, проносившимся с места на место, как орудие рока; его имя всегда произносилось в связи с какими-нибудь новыми подвигами, новыми успехами. В конце концов мы уже начинали смотреть на него, как на человека свехъестественного, чудовищного, покровительствующего Франции и угрожающего всей Европе. Присутствие этого исполина, казалось, ощущалось на всем материке, и обаяние его славы, его власти и силы было так неотразимо в моем мозгу, что когда моряк, показывая на темнеющую бездну моря, воскликнул: «Здесь Бонапарт», — я посмотрел по указанному направлению с безумной мыслью увидеть там какую-то исполинскую фигуру, стихийное существо, угрожающее, замышляющее зло и носящееся над водами Ламанша. Даже теперь, после долгих лет, после тех перемен, которые годы принесли с собою, после известия о его падении, — этот великий человек сохранил свое обаяние для меня. Что бы вы ни читали и что бы вы ни слышали о нем, не может дать даже самого отдаленного представления о том, чем было для нас его имя в те дни, когда Бонапарт сиял в зените своей славы! Однако, как далеко от моих детских воспоминаний было все то, что я увидел в действительности! На север выдавался длинный, низкий мыс ( я не помню теперь его названия ); при вечернем освещении он сохранял тот же сероватый оттенок, как и коса с другой стороны, но теперь, когда темнота рассеивалась, мыс этот постепенно окрашивался в тускло-красный цвет остывающего раскаленного железа. В эту бурную ночь мрачные струи воды, то видимые, то словно исчезающие с движением лодки, попеременно взлетавшей на гребень волны, и опускавшейся, — казалось, носили в себе какое-то неопределенное, но зловещее предостережение. Красная полоса, разрезавшая тьму, казалась гигантской саблей с концом, обращенным к Англии. — Что это такое, наконец? спросил я.