Степкина правда - Николай Константинович Чаусов

парень, я знаю. Она, брат, у нас первой рыбачкой значится! Как ее, бишь?.. Дарья Семеновна, во как! Первейший бригадир нашей государственной рыболовной артели!.. Ну, ну, заходи в хату, Колумбия, язви вас! Завтра с вами решать будем… Ишь ободрались-то как, путешественники. Голодные, чать, еще? Ну, ну, смелее!

Мы вошли в избу. В довольно большой комнате с печью-плитой посредине стояли вдоль стен длинные лавки, а в дальнем углу — единственный стол и два табурета. Над столом красочный плакат: красноармеец держит на штыке буржуя в цилиндре. Грозный милиционер остался стоять у двери, а старший уселся за стол и поманил нас к себе пальцем:

— А ну, подходи, Колумбия! А ты, Силантий, шукни-ка насчет пожрать ребятишкам. Вижу, голодные, как волчата.

И этот веселый тон, и забота о нас старшего милиционера снова ободрили меня и моих товарищей. Мы осмелели, подошли к столу и уселись на лавку. Начался длинный допрос и составление протокола, подобно тому, что было уже в Иркутске. Затем каждого из нас заставили подписаться. И тут снова стало не по себе: а вдруг преподнесут маме штраф, как Яшкиному отцу за картину? Перо в моей руке чертовски дрожало и все время втыкалось в бумагу, пока я выводил свою несложную фамилию.

Силантий принес большую рыбину, бросил на лавку:

— Таймень. Почитай, фунтов семь будет!

— Уху варить можем, Колумбия?

— Можем! — обрадовались мы.

— Правильно! Силантий, дай-ка им нож, соли, что там полагается… Постой!.. Тащи-ка из кладовки сюда тулупы да что там есть: путешественники спать будут. Завтра, может, домой поедут.

— Слушаюсь! — рявкнул усач, но задержался у двери.

Это для нас было ударом. Вот тебе и рыбалка! И лодка Сашиному отцу! А как же тетя Даша? Дарья Семеновна, как назвал ее старший? А мы-то уже поверили в его доброту, что попадем-таки к тете Даше, а там видно будет… Даже Степка разинул рот и глядел во все глаза на старшего милиционера, как на какое-то страшилище. А Саша заморгал, захлопал ресницами и заревел, как девчонка.

— Ты чего, малый? Домой ведь, не в каторгу, — удивился старший.

— Нельзя ему домой, — начал было я, но Степка ткнул меня в спину.

— Это еще почему?

— Бить будут… — ревел Саша.

— Правильно, надо драть. Сам бы посек, да разрешения пока нету. Вашего брата не пороть — одна порча… Но, но, хватит, не хнычь, Колумбия, не будут тебя пороть, обещали. Да и мы бумагу дадим, чтоб не били. Дадим, Силантий, бумагу?

— Так точно! Это уж как полагается.

— Ну вот, стало быть, нечего и реветь. А говоришь, отпустили!..

— А вы правда напишете? — обрадовался я за Сашу и снова получил в бок от Стёпки.

— Ишь неверующие какие! А вот сейчас и напишем. Силантий, добавь-ка в чернилку воды… тина одна осталась…

— Не отправите вы нас, дяденька милиционер. Добрый вы. Не отправите, — заговорил вдруг Степка, когда старший уже достал из стола бумагу.

— Это почему? — удивился тот. — А ну, объясни, парень?

Степка набрал воздуху, но сказал еще тише:

— Дело у нас тут есть на Ольхоне.

— Какое дело? Воровать?

— Да нет. Мы тех, кто у бедных ворует, сами будем бить.

— У богатых воровать будете? Так у нас таких нет.

— А мы работать приехали, дяденька. У его отца лодку воры украли, — показал Степка на Сашу. — А у Саши сестренок маленьких четыре, а еще брат, тоже маленький. Голодные они, а отец у него грузчиком работал да надорвался. Сторожем теперь. А получает, сами знаете…

— Знаю. Ну, ну, говори…

Степка осмелел, разошелся. И, по мере того как все больше рассказывал Степка о Сашином житье и житье других бедняков в Иркутске, у которых тоже нет лодок, чтобы ловить рыбу в Ангаре, на лице старшего расплывалась хитроватая, но дружеская улыбка. И, когда Степка объяснил, наконец, что приехали мы не просто к его тете Даше, а пожить у нее, чтобы заработать на лодку Сашиному отцу, милиционер с минуту молча смотрел на нас, а потом сказал:

— Вот это по-нашему! Это дружба! Ладно, малые, завтра все, как надо, обсудим. А бумагу я вам напишу. Не сейчас, так потом поедете, пригодится. — И, почесав лоб, заскреб пером по бумаге. Потом достал из стола настоящую печать и приложил к листу так, что прогнулась столешница.

— Вот, слушай, Колумбия:

«Родителям…

Ввиду сознания побега из дому, а также в целях заработать лодку товарищу, чем самым оказания помощи в пропитании рыбой его семье, податели сего от родительского рукоприкладства полностью освобождаются. Старший уполномоченный Ольхонского волотдела[20] милиции…»

— Устраивает? — спросил старший.

— Устраивает! — заорали мы в шесть глоток.

— Значит, порядок. Получай бумагу, орел. А теперь — уху!

Степка схватил бумагу, перечитал, отдал Саше:

— На, спрячь. Это важно… Ура! Варить уху! Уху!

— Ура! — подхватили мы и принялись за тайменя.

— Эх, золотой бы перстень найти! — сказал я, глядя, как Степка вспарывает толстенный живот рыбине.

Но вместо перстня он извлек из ее брюха целую большую подкову.

Вот так обжора! Железо ест! А старший осмотрел подкову и весело сказал:

— Подкова — это к счастью. Значит, с удачей вас! Нате, спрячьте, потеряете — удачи не будет.

Уха вышла вкусная даже без лука.

— Как уха? То-то! Вот кончайте школу скорей да приезжайте к нам рыбзаводы строить. А то частников развелось много, а рыбку, поди, в Иркутске купить — штанов не хватит.

— А как вы узнали, дяденька, что мы сюда едем? Нас предали, да? — спросил я весело старшего милиционера.

— Ишь ты, слово-то какое страшное, — улыбнулся тот. — Кто из вас карту чертил, тот и предал…

Кусок тайменя застрял у меня во рту. Перестали стучать ложками и мои спутники. Уши мои стали, наверное, как малина, а по всему телу прошел такой холод, будто меня окунули с головой в прорубь. Только с большим трудом я смог наконец выдавить из себя:

— Как?! — и весь сжался.

— Это уж вам дома расскажут… Да ты что?.. Ты что, парень?.. Эк же вы все на слезу горазды! Сущая беда с вами! А еще «лодку хотим зарабатывать…»

— Я не предавал! Я не предатель!! — кричал я, ревя и глотая слезы.

— А кто же тебя предателем называет? Ну, оплошал, значит, проболтался — так ведь по глупости. Да я и сам толком не знаю, о какой карте речь… Ну, не плачь, парень. Завтра поговорим, а мне идти надо. Дела у меня. Да ты успокойся, ну! — И, потрепав меня за вихры, вышел.

Но успокоиться мне уже было трудно. Как же я теперь должен смотреть в глаза