Город пробужденный - Богуслав Суйковский

Священная ночь! Лабиту сказала также, что облачение жрицы защитит ее, Керизу. Что ей дозволено остаться чистой для своего любимого. И Танит не отвратит своей милости. Не потому ли жрица поменялась с ней одеждой? Может, святость этого облачения вводит в заблуждение даже богиню? Она видит лишь жрицу, а не девушку? Может, поэтому ей нельзя двигаться, чтобы не оскорбить богиню каким-нибудь слишком смелым жестом?

Она должна молиться. Но в этих одеждах нужно совершать ритуальные движения. Она этого не умеет. Она часто бывает на службах в храме, но всегда смотрит в лицо огромной статуи богини. Танит смотрит так, словно читает все мысли. А при этом у нее такой добрый, понимающий взгляд, такая нежная улыбка.

Значит, нужно молиться мыслью. И чувством. Танит ведь все знает, знает человеческие мысли и чувства. Непременно! Знает, что она полюбила Кадмоса, что боится за него, что, дабы вымолить для него милость богини, решилась прийти сюда. Может, сейчас, в этой тишине, в темноте, пока она сидит в одеждах жрицы, она увидит Кадмоса, может, услышит его голос?

Это было бы страшно, но чудесно! О, Танит, дай увидеть его и услышать!

Хоть она и сидела в темном преддверии, но инстинктивно открыла глаза. Однако ничего не увидела. Золотистые, зеленоватые, лиловые полосы, отблески, шары — это видишь всегда, когда крепко зажмуришься. Но они не складываются в образы. Лишь однажды, когда она смотрела на лодку Кадмоса, выходившую на лов, а потом, желая скрыть слезы, закрыла глаза, эти золотистые отблески приняли отчетливую форму лодки. Сперва она была зеленоватой на голубом фоне, потом лиловой на зеленом, но всегда — лодка. Сейчас она не видит ничего. И не слышит. Кадмос, верно, уже спит, уставший, он ведь не знает, что сегодня священная ночь. Но в прошлом году он специально вернулся с лова пораньше и пошел в рощу. Этибель его видела. Это отвратительно. Мужчина, который любит, не должен… Но он ведь тогда ее еще не любил! Едва был с ней знаком! Все равно. Он не должен был идти в рощу, а сейчас должен был бы предчувствовать ее мысли, и не спать, и что-то ей сказать. Или внезапно прийти.

Нервное напряжение обострило слух, и Кериза вдруг вздрогнула. На мягком песке, которым была усыпана тропинка, она услышала шорох шагов. Приближающихся, мужских, смелых шагов. Это Кадмос, это Кадмос, милостью богини приведенный…

Но что делать? Она в этих одеждах? Она должна лишь сурово сказать, прикрывая лицо: «Этот дом под покровительством бессмертной Танит! Не входи сюда!» Кадмос послушается, отступит, не найдет ее… И пойдет по этим рощам, дразнящим чувства смешением ароматов, тихой музыкой, останавливаемый этими бесстыдницами, которых там полно! Этибель говорила, что многие из них обнажаются догола и становятся в свете лампад. Разве что лицо прикрывают. Разве Кадмос, моряк, устоит перед такими соблазнами? О, Танит, что делать, чтобы он не ушел?

Но шаги миновали главный вход, и занавесь не шелохнулась. Шли двое, это Кериза уже различала, они подошли к боковому входу. Едва слышный шепот донесся до сознания девушки:

— Войди, пришелец. Там свет. И служи богине.

И тишина. Снова эта тишина, звенящая ритмом крови в ушах. Это не Кадмос. Как она могла так обмануться? Кадмос где-то в море, в опасности, лишь милость богини может его уберечь. О, Танит, услышь мольбу, защити этого человека! Пусть он вернется, пусть рассмеется, пусть обнимет так крепко, больно, и все же так ужасно сладко…

Она сознательно перестала прислушиваться, погрузившись в экстаз доверчивой, горячей молитвы. Впрочем, она бы все равно ничего не услышала. Плотные занавеси отделяли преддверие от атриума.

Когда Гидденем вошел в покои, какая-то женщина задула пламя ближайшей лампады и плотно прикрыла лицо. Горела еще лишь одна лампада, с пламенем, окрашенным в красный цвет, но женщина отступила в тень, отбрасываемую колонной. Гидденем заметил лишь, что она стройна, наверняка молода и что в ее движениях есть неподдельное, прелестное колебание и страх.

«Неужели Лабиту сдержала обещание? Неужели какая-то послушница? Ха! Таких каждый год много, вся хитрость в том, чтобы на такую попасть! — весело думал Гидденем, медленно подходя. — Добрая эта Лабиту! Самой нельзя, так хоть другим помогает. Всегда хорошо иметь знакомства среди сильных мира сего. А то таскался бы сейчас где-нибудь по садам и любился бы на траве с первой встречной, а так у меня отдельный, великолепный дом и девственница. Похоже на что-то стоящее. Наряд скромный, но так в эту ночь одеваются почти все. Но это чувствуется, это чувствуется! Разумеется, арабские благовония!»

Он остановился, с почтением поклонился. «Эта крошка, конечно, боится, колеблется, нельзя ее напугать. Никого нет, можно бы, в конце концов, и силой… Но в священную ночь нельзя! Этим жреческим домам тоже доверять нельзя. Вроде бы никого нет, а вдруг откуда-нибудь выскочит жрец. Нужно ее сперва немного приручить».

Он заговорил тихо, словно бессознательно подстраиваясь под нежные звуки кифар, доносившиеся откуда-то из садов. Ритм, отбиваемый кроталами, был, однако, быстрым, как биение возбужденного сердца.

— Не соблаговолишь ли, о прекрасная и незнакомая, взглянуть на меня милостиво? Сегодня священная ночь, сегодня решает воля и выбор женщины.

Он заметил, что она слушает не шелохнувшись, но то, как сжалась ее рука, придерживавшая вуаль на лице, было отчетливо видно даже в полумраке. Сжатие предостерегающее, говорящее, что женщина еще колеблется. Гвардеец, возбужденный всем происходящим, шагнул ближе.

— Ты не отвечаешь, прекрасная? Ты ведь видишь меня. А может, и знаешь. Мы, клинабары, известны. Если же нет, то знай, что я первый во всех состязаниях. Впрочем… впрочем, жрица наверняка заверила тебя, что «подберет тебе мужчину из первейших». Она сдержала слово, можешь мне доверять.

Снова ответа не было, женщина прижалась к колонне и быстро дышала.

— Может, боишься нескромности? О, я могу поклясться! А еще ты можешь оставить эту вуаль. Это даже соответствует обычаю. Ха-ха-ха! Разумеется, только вуаль!

Когда и на этот раз он не получил ответа, то начал терять терпение. «На Зебуба и всех злобных кабиров! В рощу в священную ночь приходят не для таких вот разговоров и уговоров. Жаль времени! Эта, может, и вправду здесь впервые, но неизвестно, хороша ли она! А там, в садах, столько великолепных женщин! Что эта Лабиту себе думает? Привела какую-то трусиху из тех, что и хотели бы, да боятся!»

Он заговорил резче и нетерпеливее:

— Ну, моя крошка, надо решаться! Трудно говорить? Так подай знак. Если мне уйти — махни