Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

class="p1">Силясь продлить память, обитатели бесписьменного мира заметили, что ритмическую речь легче запоминать: так зародилась поэзия. Когда мы декламируем стихи, мелодия слов помогает повторять текст, не искажая, потому что музыка сбивается, если сбивается очередность. Всех нас заставляли в школе учить стихи, и теперь, взрослыми, мы вдруг обнаруживаем, что помним их на удивление ясно, в отличие от многого другого.

Неслучайно древнегреческие музы были дочерями богини Мнемозины (тот же корень – у слова «мнемотехника»), олицетворявшей память как действие: призвание воспоминаний. В ту пору – да и в любую другую – никто не мог творить, если не умел запоминать. Между сказителем дописьменной эпохи и писателем-постмодернистом – гигантская разница, но есть и общее: и тот и другой понимают свое творчество как версию, ностальгическое переложение, перевод и непрерывное изменение прошлого.

Ритм – не только союзник памяти. Он еще и катализатор наших наслаждений: танец, музыка и ceкc играют с повторами, тактом, частотой. В языке тоже заложены бесконечные ритмические возможности. Греческий эпос течет гекзаметрами, создающими причудливый рисунок за счет чередования долгих и кратких слогов. Древнееврейский стих, напротив, предпочитает ритм, основанный на синтаксических параллелях: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать; время насаждать, и время вырывать посаженное; время убивать, и время врачевать; время разрушать, и время строить…» Эти строки из книги Екклесиаста звучат как песня, и, кстати, Пит Сигер сочинил, вдохновившись ими, композицию Turn! Turn! Turn! (For everything there is a season). В 1965 году она лидировала в хит-парадах. На заре поэзии удовольствие от ритма помогало сохранять непрерывность культуры.

Наряду с музыкой языка существовали и другие средства запоминания. Урок, заключенный в произведении устного творчества, преподавался в форме рассказа, а не рассуждения: абстрактные высказывания – особенность письменной речи. Ни один поэт не выдал бы своей публике банальность вроде «ложью подрывается доверие». Вместо этого он рассказывал бы историю про охочего до шуточек пастуха, который забавлялся, пугая всех в деревне криками: «Волк! Волк!» В устной традиции всегда происходило какое-нибудь приключение, и персонажи в своих вымышленных шкурах ошибались и расплачивались, чтобы общине неповадно было. Опыт обретал смысл и передавался в форме повествования – легенды, сказки, басни, шутки, прибаутки, загадки или примера. Фантастический мир устной традиции порождал лихо закрученные истории, где живые общались с мертвыми, люди – с богами, существа из плоти – с призраками, а небо, земля и ад были связаны дорогой, по которой персонажи могли перемещаться туда и обратно. В традиционном повествовании очеловечивались звери, реки, деревья, луна и снег, как будто вся природа жаждала влиться в умопомрачительное веселье рассказа. В детской литературе еще теплится эта древняя любовь к изобилию действия и веселым похождениям говорящих зверей.

«Илиада» и «Одиссея» – как и современные им поэмы, не дошедшие до нас, – являлись, по словам Эрика Хэвлока, устными энциклопедиями, собраниями народной мудрости. Они в увлекающем энергичном ритме излагали миф о Троянской войне и непростом возвращении греческих завоевателей домой. Драматичный приключенческий сюжет приковывал внимание. А внутри него, маскируясь под вереницу стремительных эпизодов, поджидали краткие поучения в легко запоминающихся стихах. Слушатель получал представление о мореплавании и земледелии, строительстве судов и домов, правилах пиров, принятии совместных решений, подготовке к сражению или похоронам. Постигал, как воину подобает вести себя в битве, как говорить со жрецом, бросать вызов, смывать позор, содержать хозяйство. Узнавал, чего ждут боги от людей, что велят законы, обычаи и кодекс чести. Гомеровским стихом говорит не мятежный богемный одиночка, а коллективный голос племени.

В поэмах мы находим не только ценные образчики древней мудрости, но и свидетельства идеологии угнетения. В первой песни «Одиссеи» Телемах не раздумывая затыкает рот Пенелопе: «Мать, вернись к себе и займись своими делами – пряжей и тканьем, да смотри, чтобы рабыни не ленились. Говорить – дело мужчин, а более всех мое, ибо я повелитель в этом дворце». Сегодня нас коробит дерзость подростка, который начинает взрослеть, берет бразды правления в свои руки и отправляет родительницу за прялку. Однако поэт одобряет это раннее проявление мужской власти в словах юного отпрыска Улисса и приводит его слушателям в пример. Речь у греков принадлежала мужчинам, являлась их прерогативой. В «Илиаде» сам Зевс бранит на пиру свою супругу Геру, попытавшуюся выяснить его намерения, и публично унижает ее, велев умолкнуть, – торжественными гекзаметрами. Поступки и слова гомеровских персонажей задавали модель поведения в доме: глава семьи был хозяином и господином.

В «Илиаде» есть и пример классовой дискриминации, также связанный с животрепещущей темой слова и права на него. Когда простолюдин по имени Терсит – единственный во всей поэме плебей, описанный как безобразнейший из всех прибывших к Трое греков, – осмеливается высказаться на военном совете, Улисс тычет его скипетром в бок и приказывает не перебивать более почтенных людей, то бишь царей и военачальников. Несмотря на выволочку, буйноголовый Терсит не боится обрушить обвинение в алчности на Агамемнона: «Атрид! Чем ты еще не доволен? Шатры твои полны сокровищ и пленниц. Недостойно главе войска вовлекать своих воинов в беды!» Следует описание того, как Улисс ранит говорливого хромого Терсита, а остальные греки радуются, вопят и хохочут («Скипетром по хребту и плечам его он ударил. Терсит сжался, из глаз его брызнули слезы. На спине под тяжестью золотого скипетра вздулась кровавая полоса. Он устрашился и сел на место»).

Наслаждаясь гомеровским эпосом, качаясь на его волнах, любуясь его ослепительной красотой, мы как читатели должны держать ухо востро и помнить, что этот текст происходит из мира патриархальной аристократии, которую автор восхваляет и ценности которой не ставит под сомнение. В эпоху, когда поэты были стражами традиции, свободное бунтарское повествование появиться не могло. Предстояло дождаться изобретения письменности и книг, чтобы некоторые писатели – очень немногие – начали говорить от имени несогласных, непокорных, униженных и оскорбленных, женщин, принужденных молчать, или побитых безобразных Терситов.

35

Величайший парадокс: все мы родом из утраченного мира, и заглянуть в него нам удается, только когда он исчезает. Наше представление об устной традиции почерпнуто из книг. Крылатые слова знакомы нам лишь благодаря своей противоположности, неподвижным словам письменности. Как только истории оказались записаны, они навсегда лишились летучести, пластичности, свободы импровизации, а зачастую и речевого облика. Ради сохранения этого наследия пришлось его смертельно ранить.

Но и со смертельной раной невероятное, бесценное сокровище древнейшего устного творчества выжило, да еще и просочилось во все уголки мира. Мы слышим его далекие отголоски в записанных мифах, баснях, сагах, народных песнях и сказках. Заново отлитым встречаем в «Илиаде» и «Одиссее», в греческих трагедиях, в Торе и Ветхом