Элль Ньюмарк - Книга нечестивых дел

Мысли разбегались, я попробовал вернуть их к ужину, но мозг не слушался. Я оставил бесполезные попытки созерцательных размышлений и изложил ситуацию Бернардо.

— Дож, — сказал я коту, — ищет книгу, поскольку считает, что с ее помощью можно победить смерть. Это, разумеется, чушь. Но любовное зелье — реальная вещь. Вопрос в том, откуда оно появилось в семье Ферреро: из этой таинственной книги или откуда-нибудь еще. Если мой наставник что-то знает о ней, он скорее всего в опасности. — Я закончил ужин примитивным жеванием и чавканьем, но не забыл оставить на донышке миски немного бульона для Бернардо. Пока он лакал угощение, я гладил его по спине. — Нельзя допустить, чтобы дож заподозрил старшего повара. Все считают дожа слабоумным, но это не так. Он прикидывается, поскольку помнит, что произошло с дожем Фальери.

Совет десяти всегда избирал дожами слабых стариков. Его члены не терпели оппозиции своей власти. Дож им требовался для того, чтобы появляться на публике и при этом не открывать рта. Дожам не позволялось даже распечатывать собственную почту.

Но бывали случаи, когда совет допускал просчет. Дож Фальери стал одной из самых удивительных его ошибок. Я часто проходил по залу дожей, и меня каждый раз бросало в дрожь при виде его завешенного черной материей портрета. Когда я спросил своего наставника, что послужило причиной такого отношения, синьор Ферреро ответил: «У этого человека было слишком много амбиций. Он устроил заговор против совета, а себя провозгласил правителем Венеции. Но дело раскрылось, и ему отрубили голову. — Старший повар брезгливо скривил рот. — Тело выставили на площади Сан-Марко, а голову поместили между колен. Это стало предупреждением всем будущим дожам. И оно подействовало. Ни один из них не пытался предпринять ничего подобного. А с тех пор прошло больше ста лет».

Наш дож казался совершенно типичным: старым и слегка тронутым — по крайней мере так виделось со стороны. Имея возможность за ним наблюдать, когда он оставался один, я понял, что под маской слабоумия таился коварный ум. Совет десяти обращался с дожем, как с il vecchio idiota, то есть старым идиотом. Члены совета считали его неспособным на поступок и ничего не видели, кроме дрожащих рук и трясущейся головы (которую дож держал вполне твердо, обедая в одиночестве). Их никогда не посещала мысль заглянуть ему в глаза, но если бы они удосужились это сделать, то поняли бы главное в его натуре — хитрость. Я представлял, как дож, подобно змее, сбрасывает кожу и, новорожденный и ненасытный, тихо заползает между нами, нанося удар без предупреждения.

Утолив голод, я понял, насколько устал. Прислонился к очагу, и его тепло и мерцание пламени навеяли мне более приятные мысли о Франческе. Я прикрыл глаза и представил любимое лицо с широко расставленными, огромными, как у газели, глазами. Изогнутые брови были подобны лебединым крыльям, белки глаз отливали голубизной и ярко выделялись на смуглой коже. Позже я узнал, что ее прабабушку захватили в Турции и в качестве рабыни привезли в Венецию, где продали германскому торговцу. Более близкие предки Франчески были немцами и итальянцами. В результате в ней спаялись северный лед и южное тепло.

Верхняя губа Франчески имела тот чувственный изгиб, из-за которого ревнивые мусульмане заставляют своих жен закрывать лица. Ее тлеющая огнем средиземноморская красота резко контрастировала с пепельным цветом тевтонских волос удивительно прекрасных на фоне оливковой кожи и знойного византийского отсвета в темных глазах. А ноздри имели совершенную форму слезинок.

Я растянулся на кирпичах перед очагом, вспоминая, как примерно неделю назад, делая покупки на Риальто для старшего повара, впервые с ней заговорил. Я много раз видел Франческу, когда еще жил на улице, но тогда ни за что не решился бы показаться ей на глаза в своих грязных, вшивых лохмотьях. Но после того как синьор Ферреро меня отмыл и приодел и у меня отросли волосы, я почувствовал, что мой наряд и манера выражаться выдают во мне приличного юношу с хорошими видами на будущее, и не побоялся к ней подойти. Издалека я обожал ее больше года, отчаянно желая, чтобы эти глаза газели когда-нибудь остановились на мне. Случай представился в ряду зеленщиков.

Мать-игуменья плюхнула Франческе в корзину огромную дыню. Не ожидая такой тяжести, девушка уронила и ее, и все остальное. Старая монахиня стояла подбоченившись, пока Франческа старательно собирала репу и разлетевшиеся во все стороны яблоки. К моим ногам подкатилась тяжелая дыня — несомненно, посланная божественным Провидением, — я подобрал ее и с почтительным поклоном вернул в корзину.

Волосы Франчески пахли мылом, шерстяная одежда впитала свежесть только что испеченного хлеба, и это напомнило мне о Кантерине. Исходившие от Франчески душистые волны вскружили мне голову. Я заметил на ее рукаве кружевную оборку и мельком подумал: откуда у нее тяга к подобному расточительству? Но размышлять на эту тему было некогда — наши глаза встретились, и я моргнул.

— Спасибо, — проговорила она голосом, подобным нижней ноте лютни, и мой лоб покрылся испариной. Я хотел, чтобы она улыбнулась — улыбка на ее лице стала бы мне подарком судьбы, — и изо всех сил старался придумать остроумный ответ. Но завороженный исходившим от нее ароматом и напуганный ее близостью, онемел. Подобрал последнее яблоко и протянул ей. Мой язык распух, во рту пересохло. Принимая его, Франческа коснулась кончиками пальцев моей руки. По ней пробежала искра, прожгла насквозь, опалила шею и вспыхнула как спичка где-то глубоко во лбу. Я даже почувствовал нескромное покалывание в чреслах и от этого застыл, совершенно потеряв дар речи. — Спасибо, — повторила Франческа.

Я хотел ответить: «Не стоит» или «Рад был помочь», — чтобы она увидела, какой я легкий в обращении и воспитанный, учтиво кивнуть и сказать: «К вашим услугам, госпожа», — но был смущен прикосновением и утонул в ее аромате. И вместо этого ляпнул:

— Мне очень понравились ваши ноздри, — и, в ужасе прикусив язык, замолчал.

Франческа рассмеялась, отчего мать-игуменья прервала свое изучение салата-латука и ошпарила меня взглядом. Затем по-медвежьи схватила Франческу за руку и увела в толпу. Я смотрел девушке вслед и думал, что она, наверное, сочла меня придурком. Я в самом деле повел себя глупо, по-идиотски, и изводился из-за этого весь остаток дня.

Теперь, у очага, волнение от услышанного на балконе старшего повара пошло на убыль, и меня снова обожгло стыдом за поведение при встрече с Франческой. Память о собственном унижении вытеснила все мысли о доже, тайных книгах и даже о возможности получить любовное зелье. Какой мне от него прок, если Франческа больше никогда не посмотрит в мою сторону? Я потащился в общую спальню и миновал на цыпочках ряды храпящих слуг.