Приятель фаворитки. Царственный пленник - Энтони Хоуп

срок. Это вознаграждало его за всю спешку и беспорядок, за измученных сумасбродной гонкой лошадей и людей.

Мне было о чем подумать дорогой. Возраставшая интимность между герцогом и Кэрфордом очень занимала меня. Я уже знал о слухах, вследствие которых многие считали лорда тайным папистом, почему ему втайне покровительствовал герцог Йоркский; говорили о его постоянных сношениях с Арлингтоном при содействии услужливого Дарелла. Вследствие всего этого меня удивляла его дружба с герцогом Монмутом, в жертву которой он, очевидно, приносил даже свою естественную ревность влюбленного поклонника Барбары Кинтон. Впрочем, придворные нравы вполне допускали такие отношения, на них принято было закрывать глаза. Но я решил наоборот – смотреть в оба как ради своего нового господина, так ради своих старых друзей, а может быть, и ради себя самого: любезная вежливость Кэрфорда едва могла скрыть его вражду ко мне.

Мы приехали в Кэнтербери еще засветло и помчались по улицам города. Все жители высыпали из домов, чтобы видеть его высочество, и герцог Монмут был очень доволен. Он принимал поклонение толпы как должное, и едва ли принц Уэльский[7] был бы встречен с большей преданностью.

В прекрасном расположении духа герцог ушел в свои апартаменты вместе с Кэрфордом; меня он не пригласил с собою, чему, откровенно говоря, я был очень рад. Воспользовавшись свободой, я пошел бродить в сумерках по улицам города и около старинного собора, погруженный в безотрадные думы о своей неудачной любви. Только когда желудок напомнил мне о своих требованиях, я вернулся в гостиницу, чтобы позаботиться об ужине.

Герцог все еще сидел с Кэрфордом, и я пошел в большой зал, очень желая избежать всякого общества за своим столом. Но хозяин гостиницы предупредил меня, что мне придется разделить свою трапезу с вновь прибывшим путешественником, тоже заказавшим ужин. К явному недоумению хозяина, этот господин, узнав о пребывании здесь герцога Монмута, не высказал ни удивления, ни малейшего желания видеть его. Двое его слуг были очень необщительны и, казалось, знали по-английски лишь несколько фраз. По-видимому, все эти люди были французы.

– Этот господин не сказал своего имени? – спросил и.

– Нет, но так как он не жалеет денег, то я не особенно и спрашивал его об этом.

– Разумеется, – презрительно согласился я. – Позаботьтесь об ужине.

Войдя в зал, я вежливо поклонился молодому, изящному господину, сидевшему у стола. Он так же вежливо ответил мне, и между нами завязался разговор. Он очень свободно объяснялся на английском языке, хотя с заметным иностранным акцентом. Его манеры были спокойны и уверенны, и я счел простой случайностью, что заряженный пистолет все время лежал у него под рукою. Он спросил меня о моей службе, и я сказал ему, что сопровождаю герцога в Дувр.

– Навстречу герцогине Орлеанской? Я слышал о ее поездке еще во Франции. Ее посещение доставит большое удовольствие королю, ее брату.

– Во всяком случае, ему больше, чем ее супругу, если верить слухам, – усмехнулся я. – При дворе много толковали о том, что герцог Орлеанский не любит выпускать из вида своей жены, к чему та постоянно стремится.

– Может быть, – ответил мой собеседник, – но в подобных обстоятельствах трудно угадать истину. Я сам знаю многих при французском дворе, но не верю таким слухам.

Я поспешил переменить разговор, сказав любезность по поводу английского произношения моего собеседника и высказав предположение, что он был когда-нибудь в Англии.

– Я недавно был в Лондоне, – отозвался он, – с год тому назад.

– Ваш английский язык заставил смутиться мой французский, – рассмеялся я, – иначе я говорил бы с вами по-французски.

– Сознаюсь, что для меня это было бы гораздо легче, – сказал он.

– О, я говорю неважно – по-купечески, а не по-придворному, – ответил я, действительно научившись этому языку от торговцев в Норвиче.

– Позвольте мне самому судить об этом, – вежливо сказал мой собеседник.

Я хотел уже исполнить его желание, как вдруг снаружи послышался громкий спор, среди которого французские восклицания перемешивались с английской бранью. Мой собеседник, торопливо извинившись, поспешил выйти из комнаты, а я продолжал ужинать, думая, что его слуга поспорил с хозяином гостиницы и они оба не могут понять друг друга. Мое предположение оправдалось, когда француз вернулся. Он был, видимо, испуган, заметив забытую им на столе записную книжку, и бросил на меня подозрительный взгляд. Я с улыбкой возобновил разговор, сказав:

– Я говорю по-французски, как школьник; например, я могу проспрягать «я люблю, ты любишь, он любит», а больше того едва ли.

– Ну, вы несправедливы к себе, – любезно сказал француз. – Уж будто бы ничего больше?

– Что-нибудь в таком же роде, – продолжал я шутить. – Ну, что вы скажете, например, на это? – и, облокотившись обеими руками на стол, я нагнулся к нему и сказал первое, что пришло мне в голову: – это не так-то просто: «Я иду, ты идешь, он идет»!

Француз громко вскрикнул и вскочил на ноги. Торопливо выхватив из нагрудного кармана записную книжку, он стал лихорадочно осматривать ее кожаный переплет и застежку, а потом уставился на меня злыми, подозрительными глазами. Я с недоумением следил за ним и наконец сказал:

– Я не дотрагивался до книжки. Вас может извинить за такое подозрение только ваше крайнее волнение.

– Тогда как же?… Как же? – пробормотал он.

– Я ничего не понимаю, – продолжал я. – Я совершенно случайно проспрягал глагол «идти», а на вас это произвело впечатление какой-то абракадабры из черной магии! Если в вашей книжке заключается какая-нибудь чертовщина, то ведь я не украл ее у вас, черт возьми!

Француз все еще продолжал осматривать кожаную книжку, а потом схватил пистолет и стал оглядывать прицел. Я наконец расхохотался ему в лицо и спросил:

– Разве нельзя знать по-французски: «Я иду, ты идешь, он идет», иначе, как из вашей книжки? Вы очень ошибаетесь, если думаете, что никто в Англии не знает этого.

Он смотрел на меня недоверчиво и угрюмо.

– Откройте свою книжку! – продолжал насмехаться я, – удостоверьтесь, что все цело, сделайте мне это одолжение!

Мой собеседник действительно открыл книжку и стал перебирать бывшие в ней бумаги; кончив, он облегченно вздохнул, хотя, видимо, еще не оставил своих подозрений.

– Ну, а теперь вы, может быть, объясните мне эту комедию? – серьезно сказал я, скрестив руки на груди.

Сделать это француз не мог. Очевидно было, что я опять наткнулся на какую-то тайну, как с Дареллом. Была ли это одна и