Михаил Строганов - Камни Господни

— Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за правое дело.

Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно.

На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать свою удаль, вооружась рогатиной и ножом, мог схлестнуться с медведем и биться насмерть. За уважение, не за деньги.

Охотником потягаться с медведем на этот раз вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину с ножом и вошел за ристалищный частокол. Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не мог вырваться из ристалища. Не дав медведю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно — рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки.

Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока, наконец, не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее лицо юрода с тихой безмятежной улыбкой. Кто-то из стоящих рядом сказал:

— Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу…

— Не успеет, растерялся ваш Фомушка-то, оттого и умрет, — неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись со взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.

Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь, зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара. В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и стал медленно оседать назад. В левом боку дымилась рана, из которой, пульсируя, била кровь.

— Дело не сделано, Фомка покудова живой!

— Медведя надо было теперя пущать в лес!

— Кто стрелял? По какому праву?

Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно начали перерастать в разъяренный гул.

— Я стрелял, — показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.

Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:

— Григорий Аникиевич…

— Я стрелял, — утвердительно сказал Строганов. — А право мое — Божье: «Зуб за зуб, око за око, смерть за смерть». Или не слышали о сем, маловеры?

Григорий зло оглядел собравшихся:

— Вам потеха нужна, или смерти Фомкиной возжелали? Тогда нате, — он швырнул на снег длинный нож, — идите и дорезайте солевара. Тогда и потешитесь.

— Что мы, каины какие? Зачем так, Григорий Аникиевич… Просто, положено по другому, по честному, чтоб до конца…

— Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать! Или вам будет лучше, если его дети останутся сиротами, да по миру пойдут? — Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь.

— Постой-ка, постой, тебе говорю! — Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.

Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот и тяжело отдышался:

— Попался, чертяй криволапый. Живо сказывай, кто таков, чего высматриваешь?

Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывая:

— Несчастный сиротка,Соли щепотка,Землицы горсть,Да убогая кость.На паперти сижу,На мир гляжу —Все Богу скажу!

— Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе… — Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.

Семка сжался, взвыл, и, отползя в сторону, затараторил:

— Волк молодец,Жил средь овец.Бога не слушал,Кровушку кушал.Спасу крестился —Переродился.С нашего краюВыехал в раю.Грешным — спасенье,Всем — умиленье…

Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:

— Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все в избе потолкуем!

Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:

— Не поп писал — Ермошка,Коротенькая ножка…

Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, как в руках дурачка стремительно блеснуло лезвие и метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим. Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала его на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби блуждающий по водам смерти рассудок.

Глава 12. Жало смерти

Ночь клонилась к рассвету. Удобное, заправленной пуховой периной ложе снова превращается в пыточную скамью, в разверзшуюся пасть смертного одра. По лбу текут струйки холодного пота, как один большой нарыв саднит плоть. Худо. В голове звучит неотвязно: «Я пролился, как вода; все кости мои рассыпались; сердце мое сделалось, как воск, растаяло посреди внутренности моей. Сила моя иссохла, язык мой прильнул к гортани моей, и Ты свел меня к персти смертной. Ибо псы окружили меня, скопище злых обступило меня, пронзили руки мои и ноги мои. Можно перечесть все кости мои; а они смотрят и делают из меня зрелище…» Сколько раз за сегодняшнюю ночь повторил этот псалом, царь не помнил. Он сбился со счета.

Иоанн поднялся, взял странный подарок, присланный ему римским кесарем Максимилианом, подошел к мерцающей лампаде. Это был небольшой кинжал с ножнами, украшенными изображением плясок смерти — Le Dans Macabre, известного гравера Гольбейна. В безумном танце сошлись живые и мертвые, сцепившись подобно палачу и его жертве, слились, как страстные любовники, желающие и ненавидящие друг друга.

Иоанн вздрогнул. Перекрестился. Завернул кинжал в плат, расшитый крестами и защитными молитвами. Воротившись, неспешно лег на ложе. Зачем римский кесарь послал ему этот кинжал? Ни для войны, ни для охоты он не годен, это — ритуальный кинжал, каким в сердце закалывают упырей или ведьм. Но Максимилиан безразличен к молоту нечисти, он борется только за власть. Значит, посылая аллегорию владыке Третьего Рима, кесарь подразумевал иное. Предупреждает об измене, об адских кознях и лукавом роде, царя окружившем и увлекающем во ад?

Иоанн поднялся, выхватил из ларца сверток и, развернув плат, трясущимися руками поднес кинжал к глазам: «Шесть танцующих пар: шесть живых, шесть мертвых… Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть…»