Александр Дюма - Сорок пять

«Дым! – подумала Екатерина. – Дым! Фитиль был отравлен. Сын мой погиб!»

Тотчас же она позвонила. Комната наполнилась слугами и офицерами.

– Мирона! Мирона! – говорили одни.

– Священника! – говорили другие.

Она же тем временем поднесла к губам Франсуа один из флаконов, которые всегда носила с собою в кошельке, и пристально вгляделась в лицо сына, чтобы можно было судить, насколько действенным оказалось противоядие. Герцог приоткрыл глаза и рот, но в глазах уже не было искры взгляда, из гортани не поднимался голос.

Екатерина, мрачная и безмолвная, вышла из комнаты, сделав обоим слугам знак следовать за нею, так, чтобы они ни с кем не успели обмолвиться хоть одним словом.

Она отвела их в другой павильон и села, не спуская с них глаз.

– Монсеньер герцог Анжуйский был отравлен во время ужина. Вы подавали ужин?

При этих ее словах смертельная бледность покрыла лицо стариков.

– Пусть нас пытают, пусть нас убьют, но пусть нас не обвиняют в этом!

– Вы болваны. Неужели вы думаете, что, если бы я вас подозревала, все это уже не было бы сделано? Я хорошо знаю, что не вы умертвили вашего господина. Но его убили другие, и я должна разыскать убийц. Кто заходил в павильон?

– Какой-то плохо одетый старик: вот уже два дня, как монсеньер принимал его у себя.

– А… женщина?

– Мы ее не видели… О какой женщине изволит говорить ваше величество?

– Сюда приходила женщина, она сделала букет…

Слуги переглянулись так простодушно, что с одного взгляда Екатерина признала их невиновность.

– Привести ко мне губернатора города и коменданта замка.

Оба лакея бросились к дверям.

– Постойте! – сказала Екатерина, и они тотчас же замерли на пороге как вкопанные. – То, о чем я вам только что сказала, знаете только я и вы. Я об этом никому больше не скажу. Если кто-нибудь другой узнает, то только от вас. В тот же день вы оба умрете. Теперь ступайте.

Губернатора и коменданта Екатерина расспросила не столь откровенно. Она сказала им, что от некоторых лиц герцог узнал плохую новость, которая произвела на него очень тяжелое впечатление, что тут-то и кроется причина его болезни и что, снова расспросив этих лиц, герцог, наверно, оправится.

Губернатор и комендант велели обыскать весь город, весь парк, окрестности, но никто не мог сказать, куда девались Реми и Диана.

Лишь Анри знал тайну, но можно было не опасаться, что он ее кому-нибудь откроет.

В течение дня ужасная новость распространилась в городе и в области Шато-Тьерри. Случай с герцогом каждый объяснял в зависимости от своего характера и склонностей, то выдумывая невероятные подробности, то, напротив, преуменьшая событие.

Но никто, кроме Екатерины и дю Бушажа, не понимал, что герцог – человек обреченный.

Злосчастный принц не издал ни звука, не пришел в себя. Вернее будет сказать, – он не подавал никаких признаков, что сознает окружающее.

Король, больше всего на свете опасавшийся каких бы то ни было тягостных впечатлений, охотно вернулся бы в Париж. Но королева-мать воспротивилась его отъезду, и двор принужден был оставаться в замке.

Появилась целая толпа врачей. Один лишь Мирон разгадал причину болезни и понял, насколько тяжело положение. Но он был слишком хороший царедворец, чтобы не утаить правду, особенно после того, как взглянул на Екатерину и встретил ее ответный взгляд.

Все кругом расспрашивали его, и он отвечал, что монсеньер герцог Анжуйский, несомненно, пережил большие неприятности и испытал тяжелый удар.

Таким образом, он никак себя не подвел, что в подобном случае дело очень трудное. Генрих III попросил его дать вполне определенный ответ на вопрос: останется ли герцог жив? Врач ответил:

– Я смогу сказать это вашему величеству через три дня.

– А мне что вы скажете? – понизив голос, спросила Екатерина.

– Вам, сударыня, – дело другое. Вам я отвечу без колебаний.

– Что же именно?

– Прошу, ваше величество, задать мне вопрос.

– Когда сын мой умрет, Мирон?

– Завтра к вечеру, сударыня.

– Так скоро!

– Ах, государыня, – прошептал врач, – доза была уж очень сильна.

Екатерина приложила палец к губам, взглянула на умирающего и тихо произнесла зловещее слово:

– Судьба!

Глава 26

Госпитальерки

Граф провел ужасную ночь, он был почти в бреду, он был близок к смерти.

Однако, верный своему долгу, он, узнав о прибытии короля, встал и встретил его у решетки замка, как мы уже говорили. Но, почтительно приветствовав его величество, склонившись перед королевой-матерью и пожав руку адмиралу, он снова заперся у себя в комнате, уже не для того, чтобы умереть, а для того, чтобы решительно привести в исполнение свое намерение, которому ничто теперь не могло противостоять.

Около одиннадцати часов утра, то есть когда распространилась весть «герцог Анжуйский при смерти» и все разошлись, оставив короля, потрясенного этим новым несчастьем, Анри постучался в дверь к брату, который, проведя часть ночи на большой дороге, ушел к себе отдыхать.

– А, это ты! – в полусне спросил Жуаез. – В чем дело?

– Я пришел проститься с тобой, брат, – ответил Анри.

– Как так проститься?.. Ты уезжаешь?

– Да, уезжаю, брат, и полагаю, что теперь меня здесь уже ничто не удерживает.

– Как ничто?

– Конечно. Празднества, на которых я по-твоему желанию должен был присутствовать, не состоятся, обещание меня больше не связывает.

– Ты ошибаешься, Анри, – возразил главный адмирал. – Как вчера я не позволил бы тебе уехать, так и сегодня не разрешаю.

– Хорошо, брат. Но раз так, то я в первый раз в жизни, к величайшему своему сожалению, не подчинюсь твоему приказу и тем самым выкажу тебе неуважение. Ибо с этой минуты, прямо говорю тебе, Анн, ничто не отвратит меня от пострижения.

– А разрешение, которое должно прийти из Рима?

– Я буду дожидаться его в монастыре.

– Ну, так ты действительно обезумел! – вскричал Жуаез. Он вскочил с кровати, и на лице его изобразилось величайшее изумление.

– Напротив, мой дорогой, мой глубоко чтимый брат, я мудрее всех, ибо лишь один я знаю, что делаю.

– Анри, ты обещал подождать месяц.

– Невозможно, брат.

– Ну, хоть неделю.

– Ни единого часа.

– Видно, ты ужасно страдаешь, бедный мой мальчик.

– Наоборот, я больше не страдаю и потому ясно вижу, что болезнь моя неизлечима.

– Но, друг мой, не из бронзы же эта женщина. Ее можно разжалобить, я сам займусь этим.

– Невозможного ты не сделаешь, Анн. К тому же, если бы она теперь смягчилась, я сам откажусь от ее любви.