Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

—  О-о! — только и мог выговорить комбриг. — Доктор!

—  Алексей!

И хоть с доктора стекала ручьями вода, они обня­лись.

—  Что вы здесь делаете, Пётр Иванович?   

—  Купаюсь, как видите.

—  Нет, вообще... как вы сюда попали?

—  По врачебным делам, Алексей  Панфилович... Но простите, я продрог... бегу... Ещё раз хочу...

И, шлёпая по камням босыми ступнями, доктор побе­жал вверх.

—  Я с вами, — крикнул вдогонку Гриневич.

В тот день Гриневич испробовал сам горное купание. Вместе со стариком, которого звали Мустафа-Камень, и доктором он прыгнул в теснину пять или шесть раз. Только первый раз он испытывал волнение, похожее на страх, и то в те мгновения, пока он ещё летел в воздухе. В другие разы он прыгал уже уверенно, и хотя у него захватывало дыхание, но страх прошел совершенно, и он заслужил даже сдержанную похвалу Мустафы-Камня. Прыгали и бойцы. Особенно хорошо получалось у латыша Гедвиласа и херсонца Дзыбы. К тому времени на камнях и скалах собрались десятки горцев-дехкан. Они прыгали вместе с Гриневичем, хлопали его по плечу и восклицали: «офарин!» Налёт отчужденности и недо­верия, который чувствовался вначале, известная скован­ность, порождённая издавна недоверием горцев к незна­комым людям, постепенно исчезала. Бойцы и дехкане, обнажённые, все в искрящихся капельках, стекающих по их телам, сидели на гальках и валунах, беседовали о самых обыденных вещах: об урожае, о неудобствах пахоты на крутых склонах, о рабочих волах. Когда купа­ние кончилось, красноармейцы и горцы расстались друг с другом не без сожаления. Гриневич отказался заехать в кишлак, и старик Мустафа-Камень обиделся.

Расставаясь, Гриневич обещал обязательно приехать в гости, попрыгать со скалы и искупаться в бешеной теснине радуг, как он её мысленно назвал.

Доктор поехал вместе с Гриневичем.

Оказывается, Пётр Иванович находился здесь уже недели две, успел получить признание как врач тем, что вылечил от конъюнктивита добрую сотню детишек. Док­тор стал здесь своим человеком.

Гриневич рассказал о событиях последнего месяца. После гибели Энвербея басмачи притихли. Но вскоре опять подняли голову. На смену Энвербею появился турок Сами-Паша. Ибрагимбек тоже активизировался. Бесчинствовали и многие другие банды. Но, самое глав­ное, народ понял, что басмачи — враги свободы и жизни, и всё больше склонялся на сторону Красной Армии. Советская власть стала единственной прочной властью в горной  стране.

Вспомнили Гриневич с доктором и старых друзей. Добром помянули слав-ного, стойкого Файзи.

—  Отряд теперь носит имя большевика  Файзи, — рассказывал Гриневич, — теперь им командует Юнус, помните солдата Юнуса? Отличный командир  из него получился. Недавно мы с ним навестили Шакира Сами. Не повезло старику. Сколько ударов обрушилось на его семью. Он не может забыть смерти сына... Одна у него надежда, что когда-нибудь он сможет назвать членом своей семьи командира Юнуса...

—  А что думает по этому поводу Дильаром? — спросил доктор.

—  Я видел её. Она всё так же мрачна, но в её демоническом взоре, когда она глядит на Юуса, зажига­ются тёплые огоньки...

—  Да, — вдруг сказал Пётр Иванович, и лицо его сразу как-то осунулось, — я очень рад, что вы направ­ляетесь на юг. Возьмите нас с Алаярбеком Даниарбеком.

—  А куда вы едете?

—  Я еду в Кабадиан... Гм, может быть, это...  вам покажется странным...  но я хочу... положить на одной могиле камень. На ней высекут надпись: «Разве можно поразить солнце кинжалом? Разве можно ему сделать больно? Разве можно погасить его?»

—  Поэтично... Но  кому вы хотите поставить памят­ник?

—  «Глаза у неё цвета  ночи», — сказал бы про неё поэт Шибаргани. Я говорю о бедной Жаннат…

—  Камень? Надпись? Да она жива и здорова.

—  Что-о? — больше Пётр Иванович не мог ничего сказать.

—  Я говорил, что она аджина, — сказал Алаярбек Даниарбек, — что она    даже из-под земли выйдет... из могилы! Ой-бой...

По рассказу Гриневича, после перестрелки на базаре в Курусае комэск Сухорученко доставил Жаннат на погранзаставу к Пантелеймону Кондратьевичу, а он переправил её на пароходе в Термез. Оттуда по путевке Центрального Комитета комсомола молодая женщина уехала в   Москву учиться.

—  А сколько ехать до Москвы? — спросил Алаярбек Даниарбек.

—  Далеко, — сказал   Гриневич, — три с половиной тысячи вёрст.

Алаярбек Даниарбек вздохнул.

—  Надо приготовить кое-чего, Белка подкормить, новую подпругу приобрести...

—  Что вы там болтаете? — рассердился доктор.

Но Алаярбек Даниарбек уже шёл к конюшне, бормоча:

—  Другой бы радовался, а этот раздражается... У любовников условный язык! Что поймёт здесь верблюд, пасущийся в степи!

Он остался чрезвычайно доволен собой, что послед­нее слово осталось за ним, и запел:

Я пойду за тобой, даже если ты

Протащишь  меня  сквозь  игольное  ушко!

Глава сороковая. ДЕРВИШ

                                                            Когда восходит солнце, гаснет свеча!

                                                            Преклоняюсь перед тобой, Роди­на мать.

                                                                                               Рудаки

                                                            Время подобно мечу.

                                                                                               Хайола

Глаза Сеида Музаффара не отрывались от сумрачно­го, но спокойного лица Петра Ивановича. Но прочитать что-нибудь на нём никто бы не смог. Доктор был врачом старой школы, которая учила, что больному необяза­тельно знать, что с ним.

—  Воды!

Алаярбек Даниарбек полил из кумгана доктору на руки, и Пётр Иванович также долго и старательно мыл руки теперь, как и перед операцией.

—  Да  благословит аллах... тебя, ференг, — прохри­пел раненый, — пусть продлятся твои годы... Опять я твой должник отныне... Ты теперь будешь богат, табиб... все мои сокровища... да станут твоими...

Искоса взглядывая на лицо ночного гостя — не бре­дит ли он, — Пётр Иванович чёткими движениями укладывал инструменты в сумку. Лицо больного измени­лось. Оно как-то посерело, черты его заострились. Не скрывая тревоги, доктор взял пульс.

Тонкие губы Сеида Музафрара чуть шевельнулись.

—  Доктор, вы читали Омар Хайяма?