Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Твоя сила, твоя и воля, — вытирая слезы, отозвалась бабушка Анна. — Только грех тебе, Иван Никитич, грех. Я в твоем доме не один год спину гнула да угождала, и Надя тоже. Отольются тебе наши слезы сиротские, отольются, Иван Никитич, попомнишь тогда мое слово.

Стрюков решительно махнул рукой.

— А ну, хватит языком трепать. Не уйдете сами, велю завтра вышвырнуть на улицу, ко псам собачьим. — Он повернулся к маячившему у сенных дверей Василию. — Слыхал, Василий? С тебя спрос будет.

Василий молча шевельнул губами и кивнул головой.

— Спасибо и на том, — горестно сказала бабушка Анна. — Значит, и доброго слова не заслужили.

— Сами себя вините, — бросил Стрюков.

Бабушка Анна и Надя ушли в свою комнату.

Стрюков хмуро взглянул на Василия.

— Ну, а ты чего торчишь здесь? Кто тебя сюда звал? Твое место — где?

— Иван Никитич, там Коняхин ломится, — топчась на месте, несмело заговорил Василий.

— В шею, всех гони в шею! — крикнул Стрюков. — Коняхины, Моняхины! Я тебе что приказывал насчет ночного времени? Никого со двора, ни во двор! Или мое слово не закон? Может, я уже не хозяин в своем доме? Может, думаешь, тебе здесь депо? Так я скоро научу, я скоро укажу, что и как.

Василию не раз доводилось видеть хозяина сердитым, но в таком гневе он видел Стрюкова впервые. Пятясь назад, Василий несмело проговорил:

— Так я, Иван Никитич, ничего. Я-то все, конечно, и ваше слово блюду... Я же не сам по себе взошел... Коняхин-то ломится, к вам спосылает, дело, говорит, большое. И грозится он. Скажи, говорит, Ивану Никитичу: беда, мол, будет, коли я не пущу его и вы сегодня не повидаетесь. Вот так оно, как на духу. Я говорю ему: не велено, а он грозится. Так что, как вы скажете, так оно и будет. Мы все понимаем. Я завсегда — как ваша воля.

— Чего ему приспичило? — немного поуспокоившись, спросил Стрюков.

— Не знаю, — ответил Василий. — Мне не сказывал. Говорит: не твое холуйское дело.

Стрюков, пройдя по комнате, остановился перед Василием.

— Иди зови.

И когда Василий затопал по коридору, добавил:

— Скажи, пускай минутку там подождет, во дворе. Я сам скричу. Иди. Да смотри у меня...

Едва затихли шаги Василия и хлопнула наружная дверь, Стрюков заспешил в подклеть, замкнул замок, отнес ларец в кабинет и, вернувшись в прихожую, взглянул на икону, истово перекрестился и зашептал:

— Огради нас, господи, силою честного и животворящего твоего креста и сохрани нас, господи, от всякого зла. Аминь!

Шепча молитву, он старательно перекрестил все двери и окна прихожей.

— Василий! — крикнул он, приоткрыв сенную дверь. — Где там Егорыч? Пускай!

Послышались торопливые шаги, и в прихожую вбежал Коняхин, приказчик Стрюкова.

— Ты что это, Егорыч, ночью надумал людей поднимать? — хмуро спросил хозяин и так взглянул на Коняхина, словно окатил холодной водой.

Глаза Коняхина беспокойно заметались.

— Иван Никитич, — зашептал он. — Беда! Ворвались в пригород... Красные ворвались...

— А потолковее можешь? — прикрикнул Стрюков. — Да ты что дрожишь, будто тебя лихоманка трясет? В какой пригород?

— В казачий! В Форштадт! Ежели верить на слух, уже в конце Губернской стреляют, — срывающимся голосом зачастил Коняхин.

— Тьфу ты, господи! — Стрюков недовольно махнул рукой. — Ну и трус же ты, Егорыч. Я уж невесть что подумал. Тоже невидаль — казачий пригород. В первый раз там стреляют, что ли?!

— Так вы только послушайте, какая кутерьма поднялась. По моему разумению, Иван Никитич, вроде никогда еще такого ада там не было.

— Ну, не трясись же ты, ради бога! Глядеть тошно! — снова вспылив, прикрикнул Стрюков.

Не спеша подойдя к окну, он прислушался.

Беспорядочная стрельба то учащалась, то гасла. Вот опять накатилась густым валом.

«Да, палят изрядно. И нет сомнения — стреляют где-то далеко, возможно, даже за городом».

Коняхин чуть слышно покашлял в кулак.

— Так ты зачем приехал-то? — опомнившись, спросил Стрюков.

— О деле беспокоюсь, Иван Никитич. Не дай бог прорвутся, лавки с товарами захватят.

— Ты вроде уверен, что ли?

— Опасаюсь. Ох как опасаюсь!

— Может, слухи какие-нибудь? То давай говори, — Стрюков изучающе взглянул на приказчика.

Коняхин помялся.

— Припасу у наших в обрез. Вот так говорят.

Стрюков помолчал, будто старательно взвешивая, насколько серьезны слухи.

— Все равно отобьют, — решительно заявил он. — А насчет товаров, так черт с ними, в лавках-то осталось всего с комариный носок. Зерна не нашли бы... Как думаешь?

Коняхин собрал бородку в кулак, нерешительно повел плечом.

— Вроде бы должно все обойтись. Ну, кому стукнет в голову в монастыре шастать? И опять же — всем памороки забили, три дни от элеватора на железку и обратно порожние вагоны гоняли.

— Никто не проболтается? Люди крепкие?

— Будьте покойны. Что ни человек — твердый камень. А это вы здорово придумали! Можно сказать, высшая коммерция! Я бы и ни в жизнь не удумал такого. — Коняхин хохотнул тихим смешком. — Другие-то купцы так начисто из города хлеб повывезли.

— Ты им больше верь.

— Право слово, вывезли! Вот святой крест! — Коняхин торопливо перекрестился. — У меня верные люди.

— Вывезли, не вывезли — их дело. У них на плечах головы, у меня тоже не горшок глиняный.

— Табуны конские да и все гурты скота отогнать бы подальше, в степя, к киргизским баям... И потом, вам, конечно, виднее, но ежели касаемо моего суждения, надо бы покамест спиртовой завод прикрыть.

Стрюков снова внимательно и вместе с тем со скрытой недоверчивостью взглянул на приказчика: кто его знает, что таит на уме этот проворный, всезнающий плут? Сомневаться нечего — завелись у Егорыча деньжата... Ну и что из этого? На то и коммерция. Узнать бы, что сейчас его так беспокоит? Может, и вправду так предан хозяину, что только об его интересах и думает? Но нет, не верится! Каждому своя рубашка ближе к телу. А что касаемо революции, тут Коняхин сродни любому купцу.

— По-твоему, что же выходит — всю коммерцию побоку?

— Помилуйте, да как же можно такое, Иван Никитич! — взмолился Коняхин. — Как раз наоборот! Ежели расчет держать на будущее...

И он заторопился, заспешил...

Да, видать, и у Коняхина страх к печенкам подступает, заговорил о революции — и лицо стало серым.

— Что, может, и ты поджидаешь, пока побегу? — насмешливо обронил Стрюков.

— На шутку не обижаются, Иван Никитич.

Стрюков вдруг нахмурился.

— А я не шучу. Заяц жрет капусту, зайца — волк, а на волка есть охотник. Так-то. Ну-ну, давай дальше. Только не тяни, валяй так, чтоб коротко и ясно.