Из тьмы. Немцы, 1942–2022 - Франк Трентманн

этим. Почему они отказываются это признать? Меня от этого тошнит”. Она и ее коллеги были “такой хорошей командой”. Теперь у них отобрали “систему жизнеобеспечения”. Через несколько месяцев “ноябрьская радость” и “чувство общности и уверенности” уступили место чувству “гнева и бессилия”. Для Кати 1990 год стал “крутым пике” и закончился “торгом за наши души”, как записала она. 2 октября, последний день существования ГДР, было “одним из самых черных дней в моей жизни”. Она чувствовала себя “как каторжник, ожидающий казни… изгнанный, чужой в своей стране… невыразимо грустно. Ни работы, ни любви, ни Heimat, ни счастья”. Незадолго до полуночи женщина включила государственный гимн, чтобы поблагодарить свою родину за “все хорошее и прекрасное за последние тридцать шесть лет”. “Это похоже на похороны”35.

Жизнь в ГДР не была для женщин праздником. Им приходилось совмещать три смены: работу, домашнее хозяйство и коллективные обязанности. В то же время работа дарила чувство гордости, равенства и независимости. “Уважение женщины и человека, а не обращение как с гражданином второго сорта, как с матерью-одиночкой” были важными ценностями для г-жи Крамер. Безработица обесценила всю ее биографию. Переподготовка, получение льгот, устройство на временную работу и необходимость приспосабливаться к западногерманскому начальству оставили “мозоль на душе”, как выразилась другая женщина. Когда стена рухнула, ей было пятьдесят, она занималась садоводством и принадлежала к поколению, которое наслаждалось восходящей социальной мобильностью в ГДР. Это еще больше усугубило падение после воссоединения. К 1995 году, благодаря схеме создания рабочих мест, Катя нашла позицию в сфере экологии. Ее новым начальником стал западный немец, который был на двадцать пять лет моложе ее, изучал право и мало что знал об окружающей среде. Когда она проявила инициативу, он публично сделал женщине выговор. Атмосфера ожесточенного соперничества угнетала ее: “Каждый видит только ошибки другого, а не его качества и хорошие стороны”36.

Квалификация специалистов, которым удалось сохранить работу, была подвергнута сомнению или понижена. Приватизация научила ассистента радиолога важным вещам касательно кредитов и долга, но лишила ее отпускных и рождественских бонусов, а также двадцати пяти лет верной службы в коллективной системе здравоохранения. Это был человек, который объективно преуспел от воссоединения; у этой работницы была своя квартира, дом, где она проводила выходные, страховка жизни, цветной телевизор, видеомагнитофон и холодильник с морозильной камерой. Однако неопределенность на работе, назойливая реклама по телевизору и переход на частные пенсионные взносы заставили женщиину почувствовать себя “нищей”, находящейся во власти других37.

Те, у кого не было квалификации, столкнулись с другим испытанием. Пятидесятилетняя мать, всю жизнь проработавшая в коллективной пекарне, в итоге стала продавать билеты в кинотеатр. У нее никогда не было многих вещей – ни цветного телевизора, ни тем более машины, – но теперь реклама новых модных брендов внушала ей, что она неудачница. Она никогда не была членом партии, но идентифицировала себя со старой ГДР, такой же неудачницей, как и она, подавленной западом. К концу 1994 года женщина заметила, что совершает поступки, которые всего несколькими годами ранее сочла бы “аморальными”. На работе она угощалась бутербродами и пирожными и даже контрабандой приносила домой мясное ассорти, не платя за него. Новый мир изменил ее представление о добре и зле: “Поскольку это не мое предприятие, мне мало платят и мне приходится мириться с психологическим террором, я должна как-то компенсировать это себе”38.

Не все было так мрачно. Пенсионеры получили большие выгоды от социального союза, и в начале 1990-х годов наблюдался бум стартапов. Однако в целом восток был местом, откуда уезжали, а не куда приезжали. Инициативные люди, как правило, переносили свою энергию с собой на запад. Семья Фаберов была среди них. Муж почувствовал воодушевление от новых возможностей: наконец он смог взять свою жизнь в свои руки. Он получил работу инженера недалеко от Боденского озера. Его жена последовала его примеру и устроилась на работу в небольшую фирму по производству электроники. На западе не было детских садов продленного дня. У ее сына был двухчасовой обеденный перерыв, и ей приходилось забирать ребенка ровно в 11:30. Однако в целом она отнесла себя к числу бенефициаров воссоединения. “Я многому научилась”, – сказала она. Когда у пары родился второй ребенок, женщина отказалась от мысли “воспитывать детей на стороне”; ее старые друзья жалели ее как ставшую “западной домохозяйкой”. Ответные визиты все чаще вызывали “шок”, писала она в 1997 году: “Несоответствие между востоком и западом, кажется, только усиливается”39.

За двадцать лет, прошедшие после воссоединения, восток потерял 10 % своего населения. Разговоры о “плантации Коля” были понятны, но, в отличие от порабощенных туземцев в колониях, восточные немцы были гражданами, и западногерманское ядро не только извлекало богатства из своей восточной периферии, но и вливало в нее большие ресурсы. Трансферты были огромными: по оценкам, от 1,6 до 2 триллионов евро каждый год в течение двадцати пяти лет с момента объединения, что составляет примерно 3 % от ВВП40. В 2014 году трансферты были эквивалентны 20 % всего, что было сделано в Восточной Германии. Бремя легло в основном на западных немцев, которые имели работу и были более обеспеченными, в виде более высоких пенсионных взносов и взносов социального страхования, а после 1991 года – “надбавки солидарности” к подоходному налогу (надбавка, которая будет отменена только тридцать лет спустя и лишь для большинства налогоплательщиков, но не для всех).

Если у Западной Германии уже были проблемы с системой социального обеспечения и государственными финансами, то воссоединение превратило их в кризис41. К 1994 году государственный долг увеличился вдвое. Западу теперь пришлось иметь дело с собственным порочным кругом: более высокие налоги и взносы увеличивали расходы, что наносило ущерб экспорту и инвестициям, что означало потерю рабочих мест и увеличение числа людей, получающих льготы, что увеличивало бремя для государства, и так далее. Все это стало фоном для появления листовок, где разгневанный “Весси” жалуется на ленивого “Осси”.

Трансферты создали моральную экономику, которая отличала Германию от всех других посткоммунистических государств: восточные немцы были низведены до получателей западногерманской щедрости. Взаимное непонимание и патерналистская снисходительность в значительной степени коренились в таком неравенстве. О том, что не все восточные немцы были “берущими”: те, кто платил подоходный налог, также вносили свой вклад в фонд солидарности, – обычно забывали.

Снова переходное правосудие

Яблоком раздора было то, что следует считать ГДР. Федеральный парламент создал комиссию, посвященную “проработке истории и последствий диктатуры SED”. С точки зрения PDS (преемницы SED), это название чересчур приближало ее к нацистской диктатуре. Партия предпочитала нейтральный термин “властные