Георг Борн - Грешница и кающаяся. Часть II

— Я вполне заслужил твой упрек. Горе царям, не знающим своих советников! Ничего не подозревая и имея самые лучшие намерения, они позволяют негодяям опутывать себя постыдными сетями? Оттолкнуть тебя! Тебя, к которому при первой же встрече повлекло меня сердце; тебя, которого я, повинуясь внутреннему голосу, назвал своим другом! Зато теперь я не нахожу слов, чтобы выразить тебе все мои чувства, показать, как ты мне дорог!

Эбергард, глубоко тронутый таким сильным изъявлением любви, взял руку короля и поднес к своим губам.

— Нет, не таков должен быть братский поцелуй! — воскликнул король и прижал свои губы к губам князя Монте-Веро.

— Просьба, разрешенная мне вашим величеством, касается моих врагов,— сказал Эбергард после минутного молчания.

— Великодушие это неуместно, Эбергард, и если ты им прощаешь, то я все-таки должен их наказать!

— Я прошу моего повелителя исполнить мою просьбу. Изгнание вполне искупит их вину, и я буду рад видеть вас и ваш престол в безопасности от их козней.

— Я обещаю исполнить твою просьбу! Но в любом случае они должны узнать, кому обязаны легкостью наказания. Если в них еще сохранилась хоть капля порядочности, твое великодушие заставит их оглянуться на свои деяния.

— К несчастью, ваше величество, я не могу более надеяться на великодушие моих врагов — после того, как тщетно употребил полжизни на спасение этой женщины и возвращение к себе ее заблудшего сердца.

— И ты не пользуешься разводом?

— Я обратил всю свою любовь на людей и нашел утешение и усладу в том, что изо всех сил работал для них и защищал их.

— И плодами твоих трудов были одни шипы!

— Во всяком случае, это не могло ни изменить моего образа действий, ни охладить моего рвения. Кто хочет пожинать плоды, тот не должен удивляться, что между ними растет и сорная трава. Я столько испытал блаженства…

— Ты хочешь сказать, что распространял столько блаженства! — прервал его король, крепко пожимая ему руку.

— Шипы эти меня не ранили и не заставили изменить своей деятельности. Я твердо верю, что стремления мои вполне правильны, что все начинания мои глубоко жизненны и направлены на благо и счастье народа. А благо народное я поставил единственной целью моей жизни. Вот почему я и не хочу связывать свою судьбу с судьбой женщины, хотя в последнее время на моем жизненном пути действительно появилась прелестная девушка, вызывающая во мне чувство глубокой и святой любви; этой девушке, после моей утраченной дочери, принадлежит лучшее место в моем истерзанном сердце.

— Шарлотта…— произнес король голосом, выражавшим и горе, и радость.

— Вы отгадали, ваше величество. Вскоре я навеки прощусь с принцессой Шарлоттой, потому что считаю грехом подвергать это благородное существо тяжелой борьбе, зачастую расстраивающей счастье всей жизни. Человек с таким прошлым, как мое, должен отказаться от любви, и это испытание будет новой очистительной жертвой.

— Ты хочешь испытать то же, что выстрадал и я,— произнес король мрачно.— Знай же: ты благороднейший, великодушнейший и лучший человек во всем мире.

— Теперь остается коснуться еще одного момента моей жизни, самого, пожалуй, тягостного. Дочь, моя дочь! Леона отняла у меня дочь, чтобы с дерзкой настойчивостью и непонятной жаждой мести толкнуть ее на преступный путь. Сейчас она в тюрьме. Я видел ее только один раз, и никогда не забуду этого зрелища; оно является мне даже во сне. Я не хочу защищать свою дочь перед вашим величеством, не хочу пользоваться никакими привилегиями, чтобы никто не мог сказать: «Князь может навещать свою преступную дочь, он может ее защищать и с посторонней помощью спасти, а бедняк не имеет на это права!» Я также не хочу ни словом, ни взглядом действовать на судей и свидетелей. Главный мой идеал, за который я всю жизнь боролся,— это равноправие. Итак, пусть законы исполняют свое дело. Я скоро уеду из столицы и там вдали, заваливая себя работой, буду стараться сократить время, остающееся до вынесения приговора моей дочери. Когда же это свершится, ободрю ее, назову своей дочерью и возвышу душу ее до своей.

— Каждое слово твое благотворно действует на мое сердце, твое решение восхищает меня своей возвышенностью, и я ничего не мог бы в нем изменить или прибавить к нему,— взволнованно произнес король.

— Теперь мой властелин знает все. Но вот уже светает; как быстро пролетела эта неожиданно блаженная ночь. Прощайте!… Я всегда останусь вашим верным и преданным слугой. Когда обстоятельства заставляли вас считать мои действия неправильными, для меня это было всегда величайшим несчастьем. Очень часто стремления наши достигают вовсе не той цели, к которой мы стремимся. Простите же мне все во имя… моей матери!

— Ты уходишь… Я знаю, что ты покидаешь меня навеки! — произнес король с таким сильным волнением, что Эбергард был тронут до глубины души.

— У вас еще остается от меня залог… залог горя и страданий,— проговорил он тихо.

— Твое дитя… но ведь ты сказал мне прости…

— Я еще вернусь!

— Так возьми же с собой лучшее и священнейшее из всего, что я имею,— портрет твоей матери,— сказал король и передал его в руки растроганного Эбергарда.— Я отдаю тебе мою самую большую драгоценность.

— Благодарю вас, ваше величество!

— Теперь скажи — между нами не осталось никакой тени, никакая пропасть не разделяет нас более?

— Эта ночь все сгладила. Прощайте!

Эбергард с портретом в руках низко поклонился. Король дружески помахал ему рукой и долго смотрел вслед.

Когда князь Монте-Веро скрылся, король в сильном волнении продолжал еще долго ходить взад и вперед по залу.

Той же ночью, на исходе ее, он написал указы об изгнании барона фон Шлеве, игуменьи монастыря Гейлигштейн и об удалении министров. И только когда уже рассвело, уступая просьбе своего верного слуги, он прилег отдохнуть.

Когда Эбергард вернулся к себе во дворец, то, не чувствуя ни малейшей усталости, прочел все письма, полученные в его отсутствие, и утвердил разные решения, отложенные во время его заключения. Мартин, сильно беспокоившийся о своем дорогом господине, плакал от радости, увидев его снова, а Сандок опустился на колени и стал целовать платье Эбергарда.

Князь Монте-Веро ласково поздоровался с ними. Затем он поставил на письменный стол портрет своей прекрасной матери, чтобы постоянно иметь его перед глазами, и прочел документ, открывший ему тайну его рождения.

Эбергард решил ехать в Париж, где у него было несколько важных дел, и предполагал остаться там до решения суда по делу его дочери. По крайней мере, выяснится, действительно ли она стала преступницей по вине своей матери, негодяйки и развратницы, или же это месть Леоны и Шлеве, безвинно заключивших ее в тюрьму. Эбергард знал теперь, что от игуменьи Леоны и барона Шлеве можно всего ожидать.