Иван Наживин - На рубежах южных (сборник)

Вода текла с него ручьями, сафьянные сапоги хлюпали при всяком движении, но подобострастно смотрели с мокрого, текущего лица глаза на повелителя.

– Ну, жалую тебя за труды твои великие к царскому столовому кушанью, – смеясь, сказал царь.

Стольник – пожилой уже человек с большой бородой – повалился в ноги и, все хлюпая и струясь, снова поднялся. Мокрая борода была вся вывалена в песке.

– Ну, будешь еще опаздывать? – с притворной строгостью спросил царь.

– Буду, великий государь!..

– Как ты молыл?!

– Я молыл: буду, великий государь… – повторил стольник. – Не велико дело летом в пруду выкупаться, а зато у царского стола есть буду…

Алексей Михайлович раскатился.

– Так жалую тебя на сегодня двумя обедами!..

Стольник опять повалился в ноги… А жильцы тащили уже в воду Раевского. Он, барахтаясь, зашиб ногой глаз одному из жильцов. Тот со злобой начал тузить его. А, когда, раскачав, бросили его в воду, он успел ухватиться за своего врага, и оба упали в пруд и продолжали драку в воде. На берегу все за животики хватались… Князь Иван Лексеич закашлялся от смеха, весь побагровел, махал руками, плевался и снова, держась обеими руками за живот, плакал и смеялся одновременно. В горнице у окна покатывалась и вытирала слезы Наталья Кирилловна. Только Языков один улыбался кончиками губ да и то больше из политес. Он решительно не одобрял таких забав. Что сказала бы об этом мадемуазель Нинон дэ Ланкло? И мысленно ли думать, чтобы его величество король Людовик XIV купал так в Версали своих кавалеров?..

– Ну а теперь время обедать… – вытирая слезы, проговорил царь. – Погуляли и довольно…

Оба стольника, мокрые, так пошли и к обеду.

– А ты подь-ка сюда на словечко… – проговорил царь, поманив Ртищева. – Что это, слышно, племянница-то твоя, Морозиха, все бунтует, а? Сказывают, что больно что-то уж дерзко про нас говорить стала. А?

Старый боярин с поклоном развел руками.

– Что ж поделаешь с дурой бабой? – сказал он. – Я уж унимал ее. Это все Аввакум ее своими грамотами настраивает… Все о старой вере ревнуют…

– Кто ее там настраивает, мне все одно, только чтобы дурости свои кончала… – сказал царь. – Я не посмотрю, что она Морозова. И сестре ее, дуре Урусовой, тоже скажи. Ишь, волю взяли!.. Она чересчур уж помнит честь и породу Морозовых, так я эту спесь-то враз собью. Ты им дядя, поезжай и все скажи… А теперь обедай иди…

Алексей Михайлович почувствовал, как в его груди точно расширилось сердце и точно что стало душить его. Это бывало теперь всегда, когда он волновался. Он велел Матвееву и Ордыну обедать в его комнате с царицей, чтобы ей скушно не было, – дочери изводили молодую мачеху, и царь ничего не мог поделать с ними, – а сам, сославшись на усталость, тяжело прошел в свою опочивальню и лег. Он знал, что спать не будет, и велел позвать к себе кого-нибудь из домрачеев или бахарей.

– Ну, хошь Афоню астролома…

Думы в последнее время шли все тяжелые: о старости, о жене молодой, о скорой развязке. И такое во всем нестроение…

Скоро явился в опочивальню Афоня, предсказатель погоды. В руках у него была звонкая домра.

– Чем велишь потешить тебя, великий государь? – с сильным ударением на о, по-владимирски, проговорил старичок, ласково сияя своими добрыми глазками.

– Да чем потешить? – скучливо отвечал царь. – Ты бы новенького чего придумал, а то все одно да то же… Садись – чего стоишь?..

– Можно и новенького, коли велишь… – усевшись на полу, благодушно проговорил уютный Афоня. – Вот новые песни с Волги-матушки пошли, – ох, есть гожи которые!..

– Давай, послушаем…

Афоня пробежал пальцами по струнам. Нежно заплакали струны. И задумался старик на мгновение. Вокруг была полная тишина – только петухи звонко по дворам перекликались. И прошла ласково по сердцу тоска. И опять нежно прозвенели струны, и своим задушевным, тихим тенорком Афоня начал:

Как бывало мне, ясну соколу, да времячко:

Я летал, млад-ясен сокол, по поднебесью,

Я бил-побивал гусей, лебедей,

Еще бил-побивал мелку пташечку.

Как бывало, мелкой пташечке пролету нет.

А нонче мне, ясну соколу, время нет.

Сижу я, млад-ясен сокол, во поимане,

Я во той ли, в золотой, во клеточке,

Во клеточке, на жестяной нашесточке,

У сокола ножки спутаны

На ноженьках путочки шелковыя,

Занавесочки на глазыньках земчужные…

Опять нежно и грустно проплакали звонкие струны, и Афоня продолжал:

Как бывало мне, добру молодцу, да времячко:

Я ходил-гулял, добрый молодец, по синю морю,

Уж я бил-разбивал суда-корабли,

Я татарские, персидские, армянские,

Еще бил-разбивал легки лодочки.

Как бывало, легким лодочкам проходу нет.

А нонче мне, добру молодцу, время нет…

Сижу, я добрый молодец, во поимане,

Я во той ли во злодейке земляной тюрьме.

У добра молодца ножки скованы,

На ноженьках оковы немецкие,

На рученьках у молодца замки затюремные,

А на шеюшке у молодца рогатка железная…

И, нежно плача, замерли струны…

Тихо. За прикрытыми ставнями резными чуется зной. Перекликаются петухи звонко. Грустно и ласково…

– А в самделе гожа песня… – тихо сказал царь. – Откуда ты взял ее?

– А заходил тут к нам, верховым старцам твоим, попик один, отец Евдоким. Вот от него я и перенял… Он на Волге был, там и слышал…

Афоня задумчиво перебирал струны домры.

– И кто это такие вот песни составляет? – дремотно сказал царь.

– Эту-то, сказывал о. Евдоким, Васька Сокольник составил какой-то… – отвечал уютный Афоня. – На низу там с вольницей, сказывают, караводился… Холоп беглый, что ли, какой…

– А где же он?

– А Господь его знает, батюшка царь… Может, твои воеводы давно повесили его… Бают, столько народу хрещеного передушили, и не выговоришь! Известно, дело такое… – спохватился вдруг Афоня. – Нешто это мысленное дело такое воровство чинить?

И задумчиво он перебирал струны домры своей звонко-чуткой…

– Ну, спой мне еще что ни-то… – сказал дремотно Алексей Михайлович. – Старинное что-нибудь…

Старик тихонько прокашлялся. Зазвенела домра. И чистый, тихий тенорок спорым говорком начал:

Как во стольном то граде было во Киеве…

XXXIX. Казань

Вся Москва взволновалась: казаки везут Стеньку!.. Пользуясь прекрасной летней погодой, особенно любопытные ушли из города еще с вечера, чтобы видеть страшного атамана на пути. И если многие самое имя его произносили с ненавистью, то немало было в этих пестрых, возбужденных толпах и таких, которые от всей души желали смелому атаману совсем иного въезда в царскую столицу, где он похвалялся сжечь наверху у государя все дела…Тульская дорога вся была усеяна тысячами людей…