Сергей Зайцев - Рыцари моря

Еще через день преподобный Филипп обошел все кельи, прощаясь с послушниками, а также посетил в тюрьмах некоторых узников, но долго не задерживался у них – принимал краткие покаяния и отпускал грехи. И в келью к Месяцу вошел игумен, обнял его и поцеловал в лоб. И сказал ему:

– Всегда помни, Иван, великого своего наставника Сильвестра и слова его о том, что все земные царства бренны, и только Царство Всевышнего вечно. Бойся Господа единого и живи по закону Его, ибо перед Ним за каждую мысль свою будешь держать ответ, когда настанет твой срок. Назвал тебя Сильвестр ловцом в человеках – и это верно, люди идут за тобой и верят тебе. Бойся, сын мой, обмануть людскую веру, бойся оставить людей, последовавших за тобой, бойся отказать в милостыне нуждающемуся, ибо сам ты веруешь, и сам следуешь, и сам нуждаешься – а Бог не покинул тебя!…

На этом и расстались они.

Старцы соловецкие, умельцы-серебряники Исаак Шахов и Даниил Даньской от всей братии подарили будущему митрополиту Евангелие в окладе серебряном с золочением и сканью. И пролили слезы, ибо когда Филипп с опричниками ступили с пристани в ладейку, одна малая кривая тучка прикрыла солнце… Так добродетельный Филипп покинул монастырь, коим управлял восемнадцать лет. И для обители, и для Филиппа сей день был – горький день.

Новый игумен – отец Паисий – сразу после отъезда преподобного Филиппа показал свое недоброе лицо. Он невзлюбил иноков просвещенных, любимцев Филиппа, и отдалил их от себя; а к себе приблизил ту часть братии, которая ничем другим не выделялась, кроме как завистливостью, грубостью и злопыхательством. Благо, таких оказалось немного в монастыре, – однако были, ибо даже у самого радетельного хозяина можно сыскать в поле сорняки и камни. Так и этих проглядел Филипп, лелея и пестуя лучших, – не подсек на корню, не отбросил в сторонку. И они поднялись теперь, и закустились, и зацвели. И полем овладели.

Для узников же настали черные времена: днем печаль, а в ночи печаль еще горшая. Даже за мелкие провинности – за неосторожное слово, за косой взгляд или непослушание, а то и вовсе без провинностей их стали сечь розгами, бить по ребрам батогами, привязывать к ногам гири, выкручивать руки. Еще наказывали их «молитвой и коленопреклонением» – обязывали несчастного узника целую ночь повторять какую-нибудь молитву, просительную ектению, например, и стоять при этом голыми коленями на каменном полу, посыпанном песком. Давали инока в стражу. Если инок жалел узника и делал ему послабление и был в этом уличен, то на следующую ночь преклонял колени рядом. И такое случалось не раз, потому что большинство братии было воспитано Филиппом в милосердии и человеколюбии. Кормили узников едва-едва – только чтобы они не померли с голоду. Добрый сторож Мисаил был на две недели посажен в земляную тюрьму после того, как игумен Паисий заметил, что тот для узников выпрашивает у келаря еду.

Посреди лета узников, содержащихся в кельях, всех заковали в железа – кому надели кандалы на руки, кому на ноги – и отправили в глубь острова на лесоповал. Игумен Паисий по совету одного из своих пособников взялся перестраивать пристань. Советчику-клеврету подумалось, что мостки пристани слишком высоки. Он высказал опасение, что приедут вдруг царские гонцы, потянутся к высоким мосткам да прогневаются на высоту их – трудно влезать. И введут те гонцы Иоанну в уши, что Паисий в Соловках высокомерный гордец – плохо встречает и на государевых людей с высоких мостков взирает. Все это был, конечно, полнейший вздор, была нелепица из уст глупца. Но игумен был вынужден согласиться с этим, так как нелепица сия строилась на заботе о государевых людях – возразишь, значит, царя достойным образом не почитаешь, и полетит голова с плеч. Паисий сказал, что ему и самому давно не нравятся высокие мостки, и приказал сделать новые. Начали работу. А дня через два нашли того ретивого советчика мертвым на берегу. Сказали монахи, что он утонул при рыбной ловле. Сами же не очень верили этому. И избегали с тех пор советовать Паисию.

Пищу для узников новый игумен распорядился не давать вовсе. Велел им жить на подаяние: много богомольцев наехало в монастырь в это тревожное лето, а богомольцы, известно, – народ жалостливый. Сказал Паисий, что если и богомольцы не подадут, то питаться, чем Бог пошлет. А Бог непременно пошлет, так как Он милостив. При этом настоятеле один всего раз узники поели сытно – на праздник Преображения, когда освящали Спасо-Преображенский храм. А так и жили на подаяния до осени. Но не хватало этого. Когда иноки и паломники бросали чайкам сухой хлеб, узники отбирали у чаек хлеб. Пробовали есть и самих чаек: забивали их камнями, что было нетрудно, потому что целые тучи этих птиц каждое лето селились на островах, потом тушки обжаривали на огне и тогда съедали. Мясо чаек было невкусное, неприятно отдавало рыбой. Когда удавалось, узники для себя ловили рыбу и кормились ею, но чаще не удавалось, и тогда подбирали на берегу выброшенную волнами дохлую рыбу. Оттого болели.

И осенью бежали с острова. Но случилось это немного раньше, чем предполагали, – не дождались крепкого ледяного припая, который сковал бы не только берега и заливы, но и пристань. А произошло все вот как…

Брат Хрисанф оказался в особой нелюбви со стороны игумена Паисия, и игумен, завидя его, не упускал случая указать на него братии пальцем и воскликнуть: «Зрите, братие, се служитель Божий при свете дня – безмолвный и почтительный. Но вижу его внутренним зрением! Во тьме ночи он лихоимец с руками окровавленными!». И часто накладывал на него епитимью – так что Хрисанф избегал попадаться на глаза Паисию. но не всегда это удавалось. В один из ясных осенних дней Хрисанф катил по двору обители новый мельничный жернов, который он сам в несколько дней высек на берегу. За этим делом увидел его игумен и закричал, что не примет нового жернова, ибо если его точили руки убийцы, то не мука будет ссыпаться с него, а перемолотые кости убиенного. И наказал Хрисанфа тремястами поклонами перед иконой, и назначил сторожа. Этот сторож на другой день рассказывал, что Хрисанф исправно кланялся и усердно молился всю ночь. После же трехсотого поклона наказанный вдруг рассвирепел: он плюнул себе под ноги и осквернословился, и, схватив глиняный сосуд, в котором содержался олеум бенедиктум, – первое, что попалось под руку, – разбил его ударом о стену. Потом Хрисанф в ярости воскликнул: «Не знаете игумена своего! Тело его – виселица! Руки его – петля!» И был инок так грозен, что сторож сидел обомлевший, без голоса и движений, и не мог помешать Хрисанфу уйти. Разгневанный Паисий разослал монахов по всему острову, чтобы поймали и привели в обитель дерзкого узника. Но монахи ходили от берега к берегу и говорили между собой – не на того ли советчика-клеврета, не то утопшего, не то удавленного, намекал Хрисанф. И не могли отыскать следов беглеца, а только нашли остатки оленя, которого тот убил, оголодав. Тогда игумен призвал к себе всех узников и обещал свободу тому из них, кто приведет ему Хрисанфа. Иван Месяц вызвался идти, с ним Самсон Верета и Копейка. И еще двоих узников позвали – Михаила и Фому, родных братьев, – переговорили с ними в сторонке. Те согласились. А Паисию объяснили: не мудрено им отыскать Хрисанфа – каждую расщелину знают на острове, мудрено взять его – инок этот огромен и тяжел, из года в год катает по берегу камни, силищу накопил. Просили у игумена за свой подвиг свободы по жребию. Паисий разрешил: видно, очень хотел строптивого Хрисанфа в свои руки. Взяли узники на кухне хлебов и отправились на поиски. Не долго искали; знали наверное, где мог спрятаться беглец. И не ошиблись – таился он под лодкой, укрытой дерном. Ни за что бы не найти Хрисанфа монахам!… Здесь и держали совет и сошлись на том, что нельзя уж им больше возвращаться в обитель: и при Филиппе, игумене добром, там было несладко, а уж при Паисий и подавно ожидает узников такое житие, при котором могила желанна, ибо она приносит облегчение. И в последний раз они прокляли остров, Паисия, стены своей тюрьмы; затем очистили лодку, просмолили ее и вытащили из леса на берег… Море было спокойно, небо ясно. Никто не помешал узникам отчалить. Копейка сел к рулю, Месяц, сын боярский, занял место впереди, а четверо – на веслах. И заплескалась вода под лопастями, закрутились воронки у руля – поплыли… Молили Бога, чтоб никто из братии, шатаясь праздно, не вышел на берег с этой стороны острова. И только когда Большой остров Соловецкий был едва уже виден, остановились передохнуть. Михаил и Фома, братья, повернулись друг к другу и, радостные, обнялись и сказали: