Вадим Сухачевский - Ахилл

А тут и фаланги саламинцев и мирмидонцев подошли. И наши микенцы уже приободрились, перешли в наступление. Еще чуть-чуть — и поле боя за нами. Все их гоплиты либо лежат бездвижно, либо в последних муках корчатся на земле.

Тут-то и наш Акторид снова вспомнил про свою секиру — устремился добивать раненых, а когда с этим покончил, прокричал:

— За мной, храбрецы! В город! Предать его огню! Никого не щадить, ни детей, ни женщин!

Ни Аякс, ни Ахилл, ни Патрокл, ни воины их, конечно, с места не стронулись — не станут львы поспешать за шакалом на его зов… Но те из наших, что во время сражения стояли в задних рядах, кинулись вслед за Акторидом. Это, уж поверь мне, обычное дело, дорогой Профоенор: кто последний в бою, тот первый в грабежах и насилии. И вскоре из-за стен полыхающего города стали доноситься вопли женщин и детей.

Я же в это время сидел на земле неподалеку от городских стен, еще не придя в себя после схватки, и самому не верилось, что совсем недавно, когда мы отплывали из Микен, будущая война представлялась мне чем-то величественным и красивым, как наш несшийся по морю флот. Нет, война — это хрипы сквозь кровавую пену на губах, это кишки, вываливающиеся из распоротых животов, это отрубленные руки и головы, валяющиеся в песке, это кружение грифов-падальщиков в небе, это смрадный дым пожарищ, это визг насилуемых женщин и девочек под гогот солдатни, — вот чем с той самой минуты стала для меня война, Профоенор!

...И еще об одном событии, связанном все с тем же набегом, хочу тебе рассказать, ибо потом оно имело продолжение, судьбоносное для всего похода.

В городе все затихло — видно, уже некому было кричать, лишь потрескивало в огне то, что недавно было домами и садами. Микенцы, те, что вошли в город вслед за Акторидом, спешили на место пожарища. Первым из ворот вышел сам Акторид, а за ним — два гоплита, волочившие красивую, черноволосую, совсем юную девушку. Потом уже я узнал, что ее схватили в храме Аполлона, а отец ее, жрец храма, был там же изрублен в куски.

Вот что еще такое война, Профоенор! Люди то и дело совершают святотатства, перестав страшиться гнева богов. А если мы не страшимся гнева богов, то чем, скажи, мы лучше дикого зверья? Да хуже мы, хуже — ибо зверье о существовании богов хотя бы не ведает!..

Когда девушку тащили за волосы мимо меня, Акторид, шедший рядом, сказал, ухмыляясь похотливо, как пьяный сатир:

— Ничего, скоро ты кое-что узнаешь, недотрога! Я как раз таких, молоденьких, черноволосеньких люблю!.. А вы, храбрецы, давайте-ка вы ее — на мой корабль. Сначала она моя, потом ваша — такова моя вам за храбрость награда.

Девушка взмолилась:

— Отпусти меня, воин! Я жрица, я приняла обет невинности, побойся кары Аполлона!

Как раз в это время Ахилл находился поблизости. Он подошел, спросил:

— Ты вправду жрица Аполлона?

Она кивнула затравленно.

— Тогда отпусти ее, — обращаясь к Актокриду, сказал Ахилл, — иначе Аполлон не простит и покарает не только тебя, а и всех нас.

Наш вояка — ему в ответ:

— А, вот и наш бесстрашный Ахилл! Нет чтобы добычу завоевать, — а он на чужое зарится, добытое в бою! Таков он, наш герой, оказывается!.. Эй, что вы стали?! Я же сказал — тащите ее на мой корабль!

Но его "храбрецы" лучше, чем их начальник знали, что такое Ахилл. Стали как вкопанные и даже руки убрали от волос девушки.

Ахилл снова сказал:

— Ты слышал меня, Акторид? Отпусти ее, не гневи Аполлона, да и меня тоже. — Хотя говорил спокойно, но можно было увидеть, что внутри него уже занимается гнев, тот самый, который в полной мере ощутят потом на себе троянцы, когда, вырвавшись наружу, этот гнев обрушится на них.

"Храбрецы" украдкой отступили от девушки — тоже, верно, этот гнев угадали.

Ахилл протянул руку девушке:

— Не плачь, вставай.

Но в Акториде, куда менее разумном, чем его гоплиты, взыграла его неуемная спесь.

— Отойди, Ахилл! — крикнул. — Ступай к своим мирмидонцам, там твое место! — и даже (о боги!) ударил Ахилла по руке: уже не помнил себя.

А вот что вслед за тем произошло, не все сразу и поняли....

Ахилл всего лишь слегка повел другою рукой... Но это была рука Ахилла! — и, как пушинка, шагов на пять отлетел назад Агамемнонов родственник. Нехорошо отлетел — со всего размаху ударился головой оземь. Я уж думал, и дух из него вон...

Нет, в живых остался, — хотя, если б знал, что будет с ним дальше, то, наверно, предпочел бы смерть. Ибо после того удара навсегда лишил его Зевс и движений, и языка, и ума (которого у него и так было немного). Таким — бездвижным, безъязыким, безумным и отволокли Акторида на корабль его "храбрецы".

Позже, я слышал, отослал его Агамемнон в Микены первым же кораблем. И там, в Микенах, он прожил еще лет тридцать, если только кто-то может назвать это жизнью. Ибо все тридцать лет, до самого Тартара, он только и мог что глупо хихикать, пускать ветры и делать под себя. Уж и не знаю, Ахилл в том виноват или впрямь Аполлон так жестоко его наказал за осквернение своего храма.

...Пока же Акторида уносили на корабль, Ахилл помог девушке встать на ноги и сказал:

— Не бойся, больше никто не прикоснется к тебе. Ты свободна... Впрочем, куда тебе идти? Отца твоего больше нет, и города твоего нет, и храма твоего нет... Если хочешь, ты можешь идти на мой корабль, там, клянусь Зевсом, никто не тронет тебя...

Девушка все еще смотрела на него с испугом.

— И я тоже не трону тебя, — прибавил Ахилл. — Ну как, пойдешь на мой корабль?

Она долго смотрела на него и наконец проговорила тихо-тихо:

— Пойду...

Испуг уже сошел с ее лица, и лишь тут я понял, насколько она прекрасна.

Брисеида звали ее.

Да, она была прекрасна, эта Брисеида! Но по-другому, совсем по-другому прекрасна, нежели Елена. Такая красота ни разу не встречалась мне у наших данайских дев, поэтому, к сожалению, не подберу нужных слов. Может быть, у наших певцов имеются подходящие слова.

Эй, почтенные старцы, — окликнул он их, начинавших задремывать, — споете нам что-нибудь про ионийскую Брисеиду?

Те наморщили лбы припоминая, затем один из них под музыку начал выводить:

Юная дева, красой, как весеннее утро...

Робка твоя красота, как дыханье газели...

Робка и вкрадчива,

но даже муж многомудрый

Не устоит перед ней...

— Да, все так, все так! — кивнул Клеон. — Если Елена — даже в юности — своей красотою могла вызвать только желание, то красота этой девушки была совсем иного рода. Красота Елены — это красота благоухающего летнего сада на Кипре, в чертогах Афродиты, проникнутых ее чарами, а красота Бирсеиды (верно спели наши старцы!), она — как красота весеннего утра: робкая, как красота газели, как красота нераспустившегося бутона.