Владимир Москалев - Король франков

Ознакомительный фрагмент

– Когда же? После конца света, который прочат через десяток с лишним лет?

– Пустая болтовня! Никакого конца, никакого пришествия – ничего этого не будет. Церкви выгодно нагнать побольше страха, еще сильнее задурманить людям головы, призывая их «спасаться». Ты умный человек, граф, и должен понимать, что раз не существует никакого бога, то не стоит ждать ни чуда, ни конца. Что же касается войны народов, о которой я говорил, то наступит она в то время, когда люди станут грамотными и, пошевелив мозгами, выступят против Церкви, отвергая фальшь. И именно Церковь даст сигнал к избиению неугодных ей, тех, кто подрывает ее устои, кто грозится свалить колосса, который держит людей в страхе и невежестве.

– Кого же это? – с любопытством спросил нормандец.

– Таких же христиан.

– Черт возьми, Рено, да ты способен нагнать страху и не на такого, как я. Однако пока народ туп и молчалив; пройдет не одно десятилетие, прежде чем он научится шевелить мозгами. Мы с тобой возглавили бы толпу, идущую громить дворец папы, не сомневаюсь в этом, а пока побережем наши силы, и лучшее средство к этому – хорошая еда, черт возьми! Ты согласен со мной, ангел божий?

– Воистину, сын мой, – смиренно ответил монах.

– А потом ты расскажешь мне о деяниях Христа. Ведь в Новом Завете, сдается мне, также масса нелепостей?

– Я постараюсь доказать тебе, граф, что там тоже есть над чем посмеяться.

– Отлично! А теперь – завтракать, ибо курица, что нам принесли, пролетела мимо моего желудка, клянусь сапогом Роллона!

Они направились к двери, и тут Можер, остановив Рено и подняв для убедительности палец, напутствовал монаха:

– Пусть мы с тобой и богохульники, но не забывай о своей миссии, ибо ты – святой отец и обязан нести в мир слово Божье!

– Это мой хлеб, грех забывать об этом.

– Ну а вечером, а тем более ночью – долой рясу пред телами прекрасных фей!

Рено кивнул.

Глава 5

Первая любовь наследника престола

Вечером королева решила устроить танцы. Перед этим придворные, которым Рено сразу же понравился, стали просить его провести над ними церемонию отпущения грехов от имени церкви и Бога: ни к чему их копить, душа должна с легкостью принимать новые. Король, услышав об этом от монаха, сказал, что тот будет отныне отправлять службы, читать проповеди и заупокойные молитвы, крестить младенцев, а также отпускать грехи мирянам в церкви, рядом с которой часовня; то и другое всего в ста шагах от дворца.

– Проповедуй любовь к людям, равенство и справедливость, – напутствовал Гуго святого отца, – помни, что ты врачеватель и пастырь душ. Я рукополагаю тебя в сан священника с правом ношения парчовой ризы. У тебя будут помощники: причетник, монах и клирик. Они, разумеется, добрые христиане, но ни один из них не сумеет подобающим образом ориентировать паству на небесную жизнь, рассматривая земную лишь как подготовку к спасению души. О тебе я за столь короткое время уже услышал хвалебные отзывы, представь, в большинстве от фрейлин, потому и принял решение поднять твой сан.

– Но, государь, на это имеет право лишь епископ, – напомнил Рено. – Без его санкции я не могу занимать такой пост.

– Я король, миропомазанник Божий, и этим все сказано, – властно заявил Гуго. – Я могу в своих владениях снять одного епископа и назначить другого, имею право дарить или отнимать епархии, и поскольку власть дана мне Богом, никто не вправе осуждать мои действия. И помни, святой отец, выше тебя – приор. Но он остался в твоем монастыре, как и аббат. Приором для тебя буду я. Ты же, как лицо среднего церковного сана, отныне будешь иметь право совершать таинства. Назови все семь.

Рено назвал.

– Сможешь кроме рукоположения совершить все?

– Нас этому учили.

– Ступай. К тебе уже очередь, как мне доложили.

И король улыбнулся.

Так брат Рено сделался священником при дворцовой церкви и в первый же день, облачившись согласно сану, принял исповедь у доброго десятка желающих церковного покаяния.

Танцы начались после ужина. И это было веселее балета, репетицию которого королева перенесла на другой день.

Несмотря на то, что на дворе было еще светло, зал горел свечами в ста канделябрах, развешанных по стенам; в их свете перед публикой выступали бродячие актеры и канатные плясуны, которых королева пригласила во дворец. Их фокусы и акробатические упражнения сопровождались игрой на музыкальных инструментах. Оркестр состоял из виолы, бубна и двойной флейты, кроме того один из гистрионов (так звались актеры) держал в руках ручной орган; правой рукой он перебирал на нем клавиши, а левой раздувал мехи.

После выступления первой группы, состоящей почти из одних мужчин, на сцену зала вышла вторая – из двух женщин. Одеты они одинаково, но с разной расцветкой: на них корсеты с рукавами покроя «раковая шейка», на шее – ожерелья золотое и жемчужное, под корсетами короткие юбки, голову венчает тюрбан – у одной красный, у другой зеленый, на ногах у плясуний – мягкая войлочная обувь. Они исполняли свои танцы, сопровождая их игрой на бубнах и звоном колокольчиков в обручах. Затем под звуки арф, флейт и псалтериев[6] гистрионы исполнили танец с мечами, причем в полном бутафорском вооружении, как того и требовал этот старинный германский пиррический танец.

Выступление труверов[7] решено было отложить на другой день, хотя они и порывались блеснуть талантами. Пока же, одарив гистрионов драгоценностями и одеждой, придворное общество покинуло зал в ожидании, когда для танцев выстелют пол душистыми травами и цветками лаванды с розмарином.

Открыла бал, как и полагалось, королевская чета. Под звуки флейт жонглеров Гуго с Адельгейдой торжественно прошествовали через зал в великолепных королевских одеяниях, сопровождаемые почтительными поклонами и восхищенными взглядами. За ними, держась за руки, прошли парами герцогиня Гуннора Нормандская с Генрихом Бургундским, принцесса Гизела Французская с графом де Понтье, принцесса Эдвига с графом Ренье де Эно, граф Бушар Вандомский с супругой, граф Фулк Анжерский с баронессой Альбурдой де Труа, за ними остальные потомки знатных родов.

Роберт, сын Гуго, герцог Орлеанский, стоял рядом с Рено и, постоянно бросая на него беспокойные взгляды и дергая за рукав, спрашивал:

– Скажите, святой отец, а эти фигляры[8] в бесстыдных позах, которые были только что, – разве это поощряется монашеским уставом и не противоречит ли божественному промыслу? А танцовщицы? Ведь у них ноги голые, какой стыд! Церковь призывает к возмущению подобной непристойностью, ибо это порочно и подобно греху.