Далия Трускиновская - Запах янтаря

Я стояла у окна, а Олаф уходил, не оборачиваясь. Я видела поля треуголки и плащ до самых шпор, приподнятый слева палашом.

И, как это ни казалось мне странным, одновременно перед глазами стояло его сухое, красивое лицо с выбившейся из-под короткого парика прядкой светлых волос.

Олаф уйдет первым…

– Еще одну партию, фрекен?

Я вздрогнула. Как будто мало мне той партии, которую я веду сейчас в душе!

– Нет? – Бьорн, как всегда, был лучезарно благодушен. – Тогда позвольте откланяться.

Я кивнула и осталась у окна. Там и нашла меня Маде.

– Хозяйке пора спать, – напомнила она. – Хозяин будет сердиться. Фрейлейн Ульрика…

– Маде, он еще не приходил?

– Нет, Гирт и Янка караулят.

Я ждала твоего прихода, чтобы убедиться, что ты цел и невредим, но дорого бы дала, чтобы узнать это каким-либо иным способом. Я ведь знала, за чем ты явишься!

– Но ведь могло так случиться, что он шел сюда, а его схватили?

– Могло…

– Из темноты навстречу мне шагнул Гирт.

– Янка ждал у другого угла, – сказал он. – Скорее, а то на дозор нарвемся. Только с твоими вещами неладно получилось.

– Был обыск? – весь сжавшись, спросил я.

– Был… Только опоздали они. Твой сверток мы спрятали.

– Где?

– У твоей хозяйки. Она сама вызвалась. Сейчас я посвищу Маде, она принесет – и на склад!

Я что-то туго соображал – почему вещи у тебя, почему Гирт ночью слоняется по городу? И задавал совсем не те вопросы.

– Какой еще склад?

– Янка с одним парнем договорился – тебя пустят переночевать в склад Синего Голубя. А дальше видно будет.

Мы пробрались во двор. Я поднял голову к твоему окну и увидел свет за тонкой занавеской. Ты, видно, еще не ложилась.

Гирт засвистел Янкину песенку о знаменитых рижских невестах. И вышло это на редкость некстати.

– Потише, – попросил я. – Еще подмастерья услышат, донесут.

– Тебе все равно здесь не оставаться. Да и другое место не искать.

– Да, чем скорее исчезну из Риги, тем лучше. Кошелек бы с талерами вернуть! Их еще на полгода станет подкупать твоих капралов, чтобы выпускали из Цитадели. Ох и будет тебе утром, когда вернешься…

– Я больше не вернусь в Цитадель, – решительно сказал Гирт. – Надоела мне их военная наука. Будет у них одним рекрутом меньше.

– Поймают, – убежденно сказал я, зная полную неспособность Гирта от кого-то прятаться и кому-то врать.

– Я уйду с тобой.

Этого мне только недоставало!..

– Да потерпи ты немного, скоро наши придут, возьмут Ригу на аккорд, ты и снимешь постылый мундир! Поступишь в какое-нибудь братство, ну хоть перевозчиков, ты парень здоровый…

– Да не останусь я здесь! – горячо зашептал Гирт. – Не могу я здесь! Неба между крышами не видно! Я домой уйду… Помнишь наш дом?

– Вот тоже райскую обитель нашел! Спать в одной конуре с козами и овцами… Дым глотать…

– Нет, у нас соловей в черемуховом кусте поет, а здесь – одни медные петухи. Тесно мне в этом городе, и никогда мне тут хорошо не будет.

Я подумал – Господи, какая дурость, нашли время спорить, да из-за чего? По голосу понял – парень все решил твердо… Но тут и один-то не знаешь, как выбраться из этой самой Риги, а вдвоем?

Твое бледно-желтое окно висело в непроглядном мраке – такое чистое, такое уютное, составленное из аккуратных квадратиков. Просвечивали горшки с цветами и узор на вышитой занавесочке, а там, в глубине, была ты…

– Гирт, – сказал я, – посвищи еще Маде. Пусть она скорее спустится и отведет меня к хозяйке.

– Ты ума лишился! – буркнул сердито Гирт.

А я вовсе и не лишился ума. Я просто понял, что никогда больше тебя уже не увижу. И если я теперь не решусь, не рискну, не войду в твой дом, то, наверное, и никогда…

Вышла Маде.

– Тише, ради Бога, тише! – шептала она, выпроваживая нас со двора. – Андри, вот твой кошелек. Тяжелый!

– А остальное?

– Хозяйка велела сказать, что остального она тебе не отдаст, и ты должен быть благодарен, что этого не нашли шведы.

– Больше она ничего не говорила? – я даже схватил Маде за руку.

– Чтобы ты немедленно уезжал.

– Она права, – вмешался Гирт.

– Но планы…

– А если бы они достались шведам?

Гирт был прав – мой сверток спасло чудо, которое могло и не состояться. Уже то, что бархатный кошель с деньгами цел, великое счастье. Но я не мог уйти так – скрыться бесследно…

Твой голос еще звучал у меня в ушах. И тянул в бездну взгляд, который я встретил там, под зловеще красной стеной иоанновской церкви. Словно связал нас этот взгляд тонкой цепочкой, что сегодня было уж вовсе ни к чему…

Я должен был пройти сквозь этот чужой и опасный город и оторваться от него с легкостью и радостью в душе, а теперь вот и не мог. Не мог умчаться отсюда, не объяснив тебе, кто я и во имя чего занимаюсь таким – я вдруг взглянул на себя твоими глазами – малопочтенным делом. Для меня это – трудная рекогносцировка, за которую будет честь и хвала, повышение в чине, а ты видишь меня не отважным героем, серебряным Ланселотом, что, вертясь по ветру над Домом Черноголовых, все никак не пронзит своего змея, а шпионом, каких вешают без суда.

Будь я хоть на неделю постарше или малость поумнее, махнул бы рукой – не все ли разведчику равно, каким словом помянет его бюргерская дочка!

Но ты поверь – не за планами я бросился в дверной проем, оттолкнув Гирта! Я хотел видеть тебя… смотреть в твои глаза… и не помышлял в тот миг о своем воинском долге. Я исполнял его до сей поры безупречно, и потом тоже, но сейчас, спотыкаясь на темной и крутой лестнице, не о нем я думал.

Не знаю, как я угадал твою дверь. Я хотел позвать тебя, но не решился, и вроде даже не постучал, а поскребся.

– В чем дело, Маде? – спросила ты. – Иди спать, уже поздно. Я разделась сама.

– Фрейлейн Ульрика… – я впервые говорил с тобой. – Фрейлейн Ульрика…

И, осмелев, вошел.

Ты стояла на коленях у печки с зажженной свечой в руке. Увидев меня, ты растерялась, да и я не ожидал встретить тебя такой – в белой с кружевом низко вырезанной сорочке, с длинными распущенными косами.

Дыхание захватило – до того ты была близка и красива. Но ты опомнилась первой и поднесла свечу к тем бумагам, что лежали, скомканные, в печке. Они вспыхнули, и я признал в них свои записи и планы!

Отшвырнув ко всем чертям плащ, я бросился к печке, упал на колени, всем телом рванулся к огню, чтобы выхватить их и спасти. Но и ты так же быстро и молча прыгнула мне наперерез, уцепилась за руки, оттолкнула, собой заслонила вспыхнувшее внезапным жаром устье. Я вырывался, мы оба упали на пол, но ты держала крепко, отчаянно мне сопротивляясь, а бумаги горели, горели… И на них от огня проявлялись ровные строки.