Владимир Пистоленко - Крылья беркута

— Да.

— Начальник карательной группы войск атамана?

— Да, — еще менее охотно ответил Рубасов.

Нарушая правила воинской субординации, Обручев вплотную подошел к полковнику и зашептал, что имеет поручение повидать лично атамана или же его, полковника Рубасова Гавриила Сергеевича.

Полковник, ничем не выдав того интереса, который вызвали слова незнакомого поручика, спокойно спросил:

— Чье поручение?

— В частности, сэра Гопкинса.

— Письмо! — сухо потребовал Рубасов, не решив еще для себя, как ему отнестись к словам этого, невесть откуда свалившегося, посыльного.

Обручев шепотом пояснил, что по ряду известных полковнику причин никакого письма не было. Все сказано ему устно. А кстати, посыльный атамана сотник Нехода не вернется: умер от тифа.

Это уже было доказательство, которое заставило Рубасова поверить словам поручика. Сотник Нехода был доверенным атамана, и через него поддерживалась связь с иностранными резиденциями в Петрограде и в том числе с Гопкинсом. О последней посылке Неходы мог узнать только тот, кому доверяли там.

Рубасов не стал долго раздумывать.

— Оружие нам отправили? — грубо спросил он.

Обручев отрицательно качнул головой:

— Нет.

— Только обещания. Мы же задыхаемся, черт возьми! Ни патронов, ни снарядов...

— Мне обо всем сказано.

— Земля же горит под ногами! — не сдержался Рубасов. — В чем там у них дело?

— Сэр Гопкинс просил передать, что сейчас не время дробить силы и вести борьбу за создание самостоятельного казачьего государства на Урале.

— Ну, это наше дело, и мы сами будем его решать, — прервал полковник.

— Я обязан передать то, что мне поручено. Прошу извинить, если...

— Еще что?

— Сэр Гопкинс советует в наикратчайшее время поднять все казачество оренбургское и уральское. Подавить на местах совдепы, стереть их с лица земли так, чтобы сама мысль об их возрождении стала невозможной.

— Или мы тут в куклы играем? — опять зло сказал Рубасов. — Удивительно, как люди не могут понять простых вещей: мы просим не добрых советов и пожеланий, а оружия!

— Оружие приготовлено к отправке. И будет отправлено, если вы дадите согласие после разгрома красных у себя срочно двинуть казачьи полки на Москву и Петроград. Это сейчас главное. В этом спасение России.

Рубасов недовольно махнул рукой, давая понять поручику, что не хочет слушать его выводов.

— Довольно этих разговоров о России, — сердито бросил он и, уставившись на Обручева немигающим, исподлобья взглядом, тоном требовательным, не допускающим возражений, спросил: — Вот что, поручик, вы передали ультиматум или простое дружеское пожелание? Как должно понимать Гопкинса?

— Я думаю, мне поручено передать, если не ультиматум, то, во всяком случае, условия. Да. Именно так. Сэр Гопкинс дважды повторил, что всесторонняя помощь будет оказана только тогда...

В соседней комнате хлопнула дверь, послышались тяжелые шаги Стрюкова. Предостерегающим жестом Рубасов велел поручику замолчать и торопливо прошептал:

— Прошу следовать за мной.

Неся в каждой руке по две затейливой формы бутылки, в гостиную вошел хозяин.

— Я вас, господа, сейчас угощу таким винцом, что по нынешним временам может только присниться. И то не каждому! Сколько лет не трогал, лишь поглядывал, берег для особо торжественного случая.

Но Рубасову было не до вина. Важное сообщение пришло так неожиданно, что целиком захватило его; он не сумел еще разобраться, как установить, хотя бы для себя, свое отношение к полученной новости. Рубасов готов был послать к дьяволу хозяина вместе с редкостным вином и вообще со всем его гостеприимством, однако постарался изобразить на лице нечто вроде радостного изумления. Взяв одну бутылку, он повертел ее, для чего-то понюхал серебряную пробку и, слегка прищелкнув языком, сказал, что да, узнает божественный нектар, шутливо вздохнул и возвратил бутылку хозяину.

— Этим, Иван Никитич, даже камень раздразнить можно, не то что нашего брата. И я, ей-же-ей, глубоко сожалею, да что там — скорблю, что не смогу принять участие.

— Это как же? — удивился Стрюков. Слова Рубасова, казалось, огорошили его.

— Не могу. Дела. Придется как-нибудь потом, в другой раз. Прошу простить, но...

С лица его слетела улыбка, и оно вновь стало официально-холодным и даже враждебным.

— Вы готовы, поручик?

— С вашего разрешения, господин полковник, я буду готов через несколько минут, — четко отрапортовал Обручев.

Рубасов кивнул, и Обручев торопливо вышел.

— Послушайте, Гаврила Сергеевич, вы куда же собираетесь? Ужин, можно сказать, на столе... Не годится уходить от хлеба-соли. И вы как там себе хотите, не отпущу — и разговору конец!

— Дорогой мой! Не сердитесь. — Рубасов обнял Стрюкова. — И рад бы, но... Ах, кабы не было этого «но», всегда так некстати возникающего! Долг и служба превыше всего. Так что...

Стрюков не стал спорить.

— И поручик с вами?

— Не совсем. Но... Видите, опять — «но»! — попытался отшутиться полковник.

— Он еще не ел. Ирина Ивановна говорит — в дороге весь день не жрали, и тут вот...

— Я думаю, поручик скоро вернется, — успокоил Рубасов хозяина и без всяких предисловий заговорил о другом: — Так я, Иван Никитич, доложу атаману, что самолично слышал ваши заверения насчет хлеба.

Хотя такой переход и был неожиданным, но Стрюкова он все же не застал врасплох.

— Как вам будет угодно, — нехотя проронил Стрюков. И грубовато добавил: — Только никаких заверений я не делал, не буду, и никто меня не заставит. Вот так. А если сказал вам, то сказал просто, душевно, как думаю и как оно есть на самом деле.

Рубасов недобро взглянул на него.

— А я только это и имею в виду, и ничего другого. И вот что... Говорю как ваш друг и доброжелатель: еще раз подумайте насчет отъезда. Мы с вами не только люди-человеки, но, так сказать, и общественные деятели. Каждый наш шаг — это не просто... — увидев Обручева, Рубасов оборвал фразу и протянул руку хозяину. — Всех благ, Иван Никитич. Всех благ!

Рубасов и Обручев ушли.

Проводив их, Стрюков вернулся в гостиную и, заложив руки за спину, зашагал из угла в угол.

Его все больше и больше разбирало зло на Рубасова, и не столько из-за того, что полковник не остался отужинать в такой радостный и торжественный для Стрюкова день, сколько из-за его невнимательности, граничащей с самой дикой неучтивостью по отношению к Ирине. Возможно, и вправду у полковника есть срочные дела, но посидеть еще несколько минут — ничего страшного за это время не произошло бы. А он не стал ждать, уехал, даже не представился Ирине. Неучтиво! Невежливо!