Ричард Зимлер - Охота Полуночника

Когда Виолетта вернулась в сад, то в руках у нее был нож. У меня потемнело в глазах, а сердце забилось чаще: я решил, что она хочет лишить себя жизни.

Но когда я выбежал во двор, она уродовала свой портрет, вырезанный Даниэлем, нанося ножом глубокие удары. Я неслышно вернулся в дом. Мне бы хотелось удержать ее руку, но она явно не нуждалась в моей защите.

На другой день я не стал завтракать и в одиночку отправился на берег Гудзона, думая о ребенке, которого у нас никогда не будет.

После школы я встретил Морри и рассказал, что произошло между мной и Виолеттой. Я сказал, что хочу провести пару дней за городом, чтобы обдумать свое будущее — и будущее своих дочерей.

В субботу утром мы с Морри на пароходе отправились в город Рослин, находившийся в бухте на северном побережье Лонг-Айленда. Там мы гуляли по холмам и лесам. Было холодно, и мне казалось, что все замерзло вокруг и внутри меня.

Морри шагала быстрее и то и дело останавливалась, чтобы дождаться меня. Мне нравилось, что она оборачивается…

В понедельник, перед рассветом, пошел снег. До этого Морри никогда такого не видела. Выбежав на улицу, она поскользнулась и упала, но продолжала смеяться. Я сел рядом с ней и, запрокинув голову, смотрел, как падают снежинки, ощущая на щеках холодок. Мы с ней долго лежали рядом на земле, и снег падал на нас, как покрывало.

В дом Виолетты мы вернулись в понедельник вечером. Она встретила нас в дверях добрыми словами и поцелуями, предложила сварить кофе и приготовить рабанаду. Этой щедрости я вынести не мог и выбежал из дома. Ночь я провел в какой-то ужасной гостинице на берегу Гудзона, а на следующий день подыскал крохотный домик в Гринвич-Вилледже, который можно было снять через неделю. Он был старый и уродливый, а в саду не было ничего, кроме мусора и замерзшей грязи, но стены казались прочными, а цена — невысокой.

Когда я сообщил Виолетте о своих намерениях, она ободряюще улыбнулась.

— Только оставь свои инструменты у меня, чтобы здесь работать. Тогда мы останемся друзьями. Окажи мне такую услугу, Джон.

Впервые в жизни я ответил ей «нет». Никогда прежде это слово не давалось мне с таким трудом.

Я сразу написал матери о своем новом доме и изменил адрес в газетных объявлениях. В последнюю ночь, что я провел в доме Виолетты, она вышла в сад до рассвета и долго смотрела на звезды. Когда она заметила меня, я укрылся в тени, точно преступник. Виолетта начала подбрасывать в воздух мяч. Это был мячик Фанни, я вспомнил, как моя любимая собака прыгала за ним с громким лаем. Пошатываясь, я вернулся в постель. Чуть погодя, я услышал, как Виолетта бросает камешки мне в окно, и накрыл голову полушкой. Она продолжала швырять их до рассвета, но я так и не осмелился выглянуть наружу.

Как-то утром в середине января кто-то принялся стучать в дверь нашего дома. Я открыл и обнаружил на пороге свою мать, всю в слезах. За спиной у нее стояли Эстер и Граса. Из трех больших повозок выгружали тяжелые сундуки.

Наша встреча, как и заведено в моей семье, прошла с надрывом.

Это было все равно, что смотреть итальянскую оперу, которую играют в слишком быстром темпе, где четверо персонажей с совершенно разным темпераментом пытаются обрести шаткое равновесие между смехом и слезами. Я расцеловал дочерей и разглядел их каждую по очереди.

На девочках были серьги, купленные мною в Александрии, и они с гордостью сообщили, что не снимали их все это время. Показывая им дом, я сказал, что у них будет одна спальня на двоих, но они заявили, что так даже лучше. У мамы, как и у Морри, была отдельная спальня, и она ей очень понравилась, хотя там пока не было никакой мебели и даже ковра. Конечно, в доме было очень тесно, и несмотря на все их улыбки я понял, что они разочарованы после столь долгого путешествия. Я почувствовал, как отвага понемногу покидает меня.

— Дыши спокойнее, — велела мне мама, но я даже не смог засмеяться старой шутке. Она постучала мне по лбу, словно пытаясь вбить в меня немного здравого смысла. — Прекрати беспокоиться, Джон. В жизни нам пришлось повидать немало грязи и тесноты…

В следующие два дня я по очереди сводил мать и дочерей на прогулку по Бродвею и рассказал им о том, что пережил в Ривер-Бенде и как потерял руку. Я сразу извинился за эту потерю перед мамой, поскольку она родила меня целым и невредимым, а я словно бы нанес ей оскорбление, презрев материнскую заботу. Она обняла меня со словами: «Ты должен был рассказать мне обо всем гораздо раньше. Нельзя страдать в одиночку. Ты всегда так поступал, с самого детства, но думаю, теперь с тебя хватит».

Я заверил ее, что трудности давно миновали, но она никак не могла соединить в своем сознании образ того прежнего мальчика и мужчины, который ныне стоял перед ней. По утрам, в полудреме я порой замечал, как она стоит в дверях и встревоженно смотрит на меня.

У мамы всегда странным образом менялись настроения, и, пережив первоначальный шок и грусть, она вновь сделалась веселой и жизнерадостной. И все же я знал, что пройдет еще много месяцев прежде, чем она примирится с происшедшим.

Что касается дочерей, то их реакция на мое увечье была совершенно различной. Заботливая Граса предпочла хранить молчание, но я знал: она ждет от меня подтверждения, что ее отец остался прежним. Я и забыл, как тяжело дети переживают разлуку. Поэтому следующие две недели я старался проводить с ней как можно больше времени и перед сном подолгу читал ей книги. Когда она, наконец, успокоилась и стала уходить на прогулки по городу с матерью и сестрой, даже не вспоминая обо мне, я понял, что все будет в порядке.

Что до Эстер, то она возомнила себя заботливой нянюшкой, и мне пришлось терпеть ее ухаживания. Она помогла мне подыматься по лестнице и взбивала на ночь подушки. Когда я однажды одернул ее, она разразилась слезами. Однако мама объяснила мне, что в глубине души сестры очень похожи, и нуждаются в моем внимании. Поэтому я позволил Эстер побаловать меня еще некоторое время, а взамен попросил разрешения присутствовать на ее занятиях музыкой. Это ей так понравилось, что она даже стала будить меня по утрам игрой на скрипке. Я понял, что и с ней все будет в порядке, когда она принялась покрикивать на меня, явно не опасаясь, что от этого я могу развеяться, как дым, или у меня отпадет вторая рука.

Поначалу, как и следовало ожидать, отношения между членами семьи и Морри были довольно напряженными. Она предпочла одиночество своей спальни и пряталась там все время, когда не нужно было уходить в школу. Однажды я постучался к ней, и она разрыдалась в моих объятиях. Она была уверена, что все вокруг ее ненавидят.