Юрий Вронский - Странствие Кукши. За тридевять морей

На пути у Сигню и Кукши речка, впадающая в Волховец, она прозрачная, с чистым песчаным дном. Сигню решает, что здесь необходимо напоить коней. Не спешиваясь, они дают коням налиться, перебредают речку и едут дальше.

– Несмотря на то, что Харальду рассказали обо всех достоинствах Авраама, он, конечно, послал нового раба в хлев, и тот спал на навозе вместе с остальными рабами… Ты же знаешь Харальда!.. Но я вытащила Авраама из хлева, я ведь еще упрямее своего брата. Авраам лил и чеканил запястья, перстни и другое узорочье. И рассказывал мне о далеких странах. Учил меня своему языку. И римскому. Вскоре мы уже могли разговаривать так, что посторонние нас не понимали…

Сигню с улыбкой поворачивается к Кукше:

– Я заметила твое недоумение, когда Авраам назвал меня Инфантой. Это он меня так прозвал – еще в Норвегии. Инфантами в Испании называют принцесс, дочерей тамошних конунгов. Понемногу все в усадьбе – и служанки, и Харальдовы мужи, и сам Харальд – стали звать меня Инфантой. Когда ко мне посватался ютландский конунг Рюрик, я выпросила у Харальда Авраама себе в приданое. Здесь, в Хольмгарде, меня называют «Ефанда», потому что здешние люди все переиначивают на свой лад. Хельги они называют Олегом, Хаскульда и Тюра – Оскольдом и Диром, Авраама – Оврамом…

Неожиданно Сигню пускает коня вскачь, и некоторое время они скачут, как безумные. Потом ей надоедает эта бешеная скачка, она пускает коня шагом и продолжает рассказывать:

– Когда я отдала Аврааму письмо от его киевских единоплеменников, которое ты привез, он прочитал его и сказал мне: «Они снова предлагают меня выкупить. Предлагают двойную цену раба. Но Храм[208] разрушен, Иерусалим сровнен с землей и народ наш рассеян по лицу земли… Никто не знает, сколько поколений сменится, прежде чем Господь простит грехи моего народа… Они там хотят, чтобы я стал свободным и приехал к ним в Киев… Но буду ли я в Киеве свободен, если там не будет Инфанты? Не начну ли рваться обратно в Хольмгард? Это что касается внешней свободы… А с тех пор, как я попал в плен к викингам и лишился общества единоверцев, я много размышлял о свободе и пришел к выводу, что высшая, внутренняя свобода – это готовность без страха в любое мгновенье принять смерть. Что ж, я готов… Единственное, чего действительно не хватает правоверному еврею, когда он один, – это возможности помолиться за своих покойных предков: ведь для такой молитвы необходимо, чтобы вместе с ним молилось еще не меньше десяти человек… Но я так давно живу один, без своих собратьев… Они думают, что я прежний правоверный еврей, однако я так уже не думаю… А Священное Писание они прислали мне еще раньше, за что я им безмерно благодарен».

– Я и сама, – продолжает Сигню, – еще до писем из Киева, предлагала ему свободу, без всякого выкупа, разумеется. Он улыбнулся и ответил, что, если я гоню его, он согласен. Если же нет, он останется при мне. А Рюрик – тот уже и не может без него. Иногда они беседуют целыми днями: бедному Рюрику давно нездоровится и у него нет других развлечений. Авраам же и лечит его: без Авраама он давно бы…

– Ты видел когда-нибудь прежде таких людей? – перебивая собственный рассказ, спрашивает Сигню.

Кукша задумывается, перебирая в памяти множество виденных в разных странах людей, и выделяет из этого множества Андрея Блаженного и Константина Философа.

– Таких, как Авраам, не видел, – отвечает он, – но удивительных людей видел и я.

Так, с разговорами, они едут все дальше и дальше. Сигню еще в начале пути сказала, что Хельги отправился с другими охотниками гонять с собаками волков. Редколесье перемежается лугами и нивами, самые подходящие места для псовой охоты.

– Что-то не слыхать твоего Хельги, – говорит Кукша. – Ни лая, ни ржанья, ни топота.

И просит Сигню остановиться, чтобы послушать. Тишина. Затаив дыхание, можно расслышать, как падают осенние листья, но звуков охоты не слышно. Кукша соскакивает с коня и прикладывает ухо к земле.

– Не слыхать, – повторяет Кукша, – больно далеко, как видно, заехали.

Кони выносят их на огромное ярко-зеленое поле с редкими купами облетающих золотых берез и багряных осин. Посреди поля возвышается темный идол Волоса. Тут и там стоят курганы. На некоторых из них растут вековые деревья.

– Волотово поле, – говорит Сигню, – здесь словене хоронят своих вождей и богатырей. А это Гостомыслов курган. – Сигню указывает плетью на самый высокий курган саженях в двадцати от дола Волоса. – В нем погребен последний словеньский князь Гостомысл, Рюриков дед по матери.

За Болотовым полем начинается дремучий лес. Сигню, не задумываясь, углубляется в него, Кукша покорно следует за нею. Правда, в лесу много вздыбившихся корней и бурелома, так что быстрая езда здесь невозможна. Сигню вдруг спрашивает:

– Если у меня родится сын, какое имя ему дать?

Кукша озадачен. Имя для княжича? Первое, что ему приходит на ум – это прекрасное имя Константин… Но можно ли называть язычника христианским именем? Да никто и не станет звать его Константином, Кукша помнит: ни один из киян не мог верно произнести это имя. А здесь и язык ломать не станут, просто придумают какое-нибудь свое, вон Кручиннного Андрея все зовут Вороненком.

В Кукшиной памяти неожиданно всплывает рассказ Харальда о том, что их конунгский род происходит от Ингви, варяжского бога плодородия и мира. От этого самого Ингви и прозвание у них Инглинги.

– Ингви! – выпаливает Кукша с облегчением. – Назови его Ингви! В честь предка, которого вы почитаете!

Сигню задумывается.

– Мне нравится твое предложение, – наконец говорит она, – тем более, что наш славный пращур Ингви – родной брат Фрейи, богини любви. Я назову сына Ингвар, воин Ингви! Лучшего имени и не придумать! Оно всегда будет напоминать мне о тебе.

Глава одиннадцатая

СТРАШКО И НЕКРАС

Зимой в усадьбе Мысловичей тоже некогда скучать. Дождавшись, когда лед на Ильмень-озеро окрепнет, Надежа, Шульгина матушка, посылает рыбаков на Паозерье – это северный и северо-западный берег Ильмень-озера. Вместе с рыбаками на Паозерье отправляются и Шульга с Кукшей. Запрягают коней, в сани складывают долгие невода – и в путь. В озерном льду пешнями пробивают проруби и протягивают невод из одной проруби в другую. Делается это так же, как на Тихвине: к небольшому меху, вроде того, что употребляется для волынки, привязывают бечеву и заталкивают его под лед, мех движется подо льдом по течению, пока не всплывет в следующей проруби, тогда с помощью этой бечевы протягивают подо льдом и невод. Если мех пройдет мимо проруби, шарят подо льдом длинной еловой жердью с рожками на конце, как у мутовки, покуда не зацепят бечеву. Уловы здесь нынче, как всегда, хорошие, достанет и себе, и на продажу.