Александр Говоров - Византийская тьма

— Будь мужчиной, — сказал ему по-отечески Андроник. — Что же теперь делать? Такова жизнь! Там тебе придется вертеться. Будешь и воевать, и казнить, и грабить… Главное — хлеба! Дай мне хлеба в столицу, и побольше.

И мы победим!

Впоследствии, вспоминая этот разговор, Денис думал: вот нашел же человеческие слова! А то — сущий палач и убийца…

Эспланада у Большого Дворца похожа была на полевой Штаб в разгар сражения. Вестники непрестанно прибывали и убывали, подскакивали то к Агиохристофориту, то к дуке Канаву, от усердия вздымали копытами пыль.

А один прибежал пеший, в разодранном на полы кафтане. Агиохристофорит доложил самому правителю.

— Громят эргастирий Сикидита, — сказал принц Денису. — Идем, Сикидит же твой, можно сказать, крестный отец.

По подземным переходам дворца, где везде шла потасовка гвардейцев с павликианами, принц со свитой прибыл к большой башне, и Денис увидел парусные своды и полупилястры хорошо знакомой ему залы эргастирия. В руках солдат было много факелов, которые освещали мерзость запустения — лабораторная мебель была старательно превращена в мелкие дрова, посуда разбита вдрызг. Магические кольца и вычисления на стенах были сбиты вместе со штукатуркой, так что виден был только кирпич.

Дука Канав велел поднести носилки, и принц увидел горбатого помощника чародея. Бедняге не повезло, даже при Никее он уцелел от взрыва огненного орудия, а здесь задушили его павликиане. Сикидита же нигде не обнаружили, опасаются, что павликиане утащили его с собой, чтобы судить и сжечь живьем как слугу сатаны. Они такие представления любят.

Андроник нагнулся и вытащил из кучи хлама деревянный с металлическими пружинами предмет, не то весы, не то застежку от водопровода.

Арбалет! — узнал Денис свой любимый инструмент из картинок по средневековью. Но здесь, в его путешествии по Византии, он ему еще не встречался, видимо, ему еще рано.

Андроник умело покрутил ручку и натянул крутую тетиву, но стрелы не было, чтобы зарядить.

— Вот, несчастный этот Сикидит обещал мне изготовить к Успению тысячу этаких самострелов. Тогда бы мы одержали победу на всех фронтах. А то, несмотря на покорение Никеи, у нас везде неудачи. Сицилийцы вплотную подступили к нашей Фессалонике, уже отрезали ей снабжение. Иуда Ватац целую армию набрал ренегатов. А Врана все лежит, отлеживается у жены, от никейской конфузии оправиться не может. Или не хочет.

Косматый Пупака подал ему какую-то палку, нашел в куче хлама. Принц зарядил ее вместо стрелы и не целясь нажал курок. Палка полетела крутясь и угодила как раз в глаз часовому, стоявшему напротив.

— О-о! — закричали горестно вояки, уводя своего незадачливого товарища.

Андроник же не обратил на этот инцидент ни малейшего внимания.

— Конечно, это не пулемет, — сказал он. — Но я так надеялся на него! Скажи, синэтер, — обратился он к Денису, — а что все-таки нужно, чтобы была у меня победа?

Как всегда при таких глобальных вопросах, у Дениса мозги завернулись спиралью, словно он на опостылевшем семинаре. «Партия нужна», — надо сказать, если не забывать уроки советского вуза. Но под партией они однозначно понимают болельщиков цирка. Орден меченосцев? Но это он уже говорил… Вдруг его осенило и как всегда невпопад.

— Любая форма насилия. История жестока, государь, насилие в ней есть главное условие всеобщего счастья.

А про себя тут же подумал: «Я стал вроде Агиохристофорита, научился вовремя ввернуть словечко. Еще никто не решается его государем называть, а я уже называю».

— Мудрено завернул, — усмехнулся Принц, отдувая ус. — Но мы подумаем над этим.

Загудел рог, вызывая правителя куда-то в парадные залы. Андроник горестно оглядел разгром, учиненный у Сикидита.

— Все валится в тартарары! Но мы еще повоюем! Он весь был в азарте, весь в желании победы, сквозняк раздувал его усы, шевелил пушок на лысине. Но трудно было поверить, что ему за семьдесят лет.

Денис тоже глядел на разгромленный эргастирий.

Много страданий и ужаса он пережил здесь. Отсюда он с Фоти бежал той тревожной и счастливой осенью. Теперь, как говорит принц, все пошло в тартарары, пропала, без сомненья, и единственная, может быть, маленькая, слабенькая надежда хоть когда-нибудь вернуться (и он снова мысленно указал наверх).

Когда вышли из дворца и принц сел на своего скакуна, он, вероятно, вспомнил, что любимому синэтеру не дал еще последнего напутствия перед разлукой. Подозвал Дениса к седлу.

— Скажу на прощанье. Уж очень ты, брат, склонен ко всепрощению, к абстрактной любви. Это излишне. Ничего не забывай, никому не прощай.

А на розовом небе какого-то мыльного цвета после многодневных увертюр и прелюдий взошла наконец пресловутая звезда. Хвоста как такового у нее не было, а сама она была словно блестящий осколок зеркала в тусклом закате. Люди, остолбенелые, молчали, кто положив руку на сердце, а кто на уста.

Послушаем теперь нашего любимца, которого мы совсем забыли, нашего умницу Никиту Акомината. Он купил, наконец, на братнины денежки себе домик на Сфоракии и, уединившись, знай пишет себе и пишет.

«Явление этой звезды имело в человеческом мире последствия неисчислимые. Все от мала до велика словно взбесились (синэкзоргико) — царства набросились на царства, народы на народы, которые испокон века во взаимной дружбе жили. Брат поднял руку на брата, сосед на соседа, а в одном селении, страшно подумать, дочь убила мать! И адская та звезда с небес взирала презрительно на людской наш муравейник и только что не улыбалась!»

Глава восьмая

ЦАРЕВНА-ПЛЯСУНЬЯ

Высоко в небе кувыркается и поет вольный жаворонок. Небо блекнет, а степь выцветает от палящего солнца, вся она полна проплешин, бурые пригорки перемежаются седыми кустиками ковыля.

Поет вольный жаворонок, упивается простором и воздухом, то уносится в такую высоту, что голос его перестает быть слышен, то возвращается, трепеща и ликуя. Невдомек ему, что коварный коршун исподтишка пробирается низом со стороны моря. Выжидает своего часа, сторожит.

Конники проносятся по проторенной тропе вдоль морского берега. Вытянувшись цепочкой, они скачут на Амастриду, трепещут у них на пиках пестрые флажки.

Денис вспоминает, как год назад или побольше, где-то, правда, южнее этих мест, там, где у края степи синие кулисы лесов, они пробегали с Фоти, словно дикие аборигены, хоронились на деревьях и в ямах. И боялись друг друга, и тянуло их друг к дружке. И теперь Фоти с ним, но едет она на двухколесном лафете от катапульты. И жилище ее теперь гроб черный, свинцовый. За одну ночь склепали его умельцы-халкопраты, а бальзамом налили фармацевты из Влахерн.