Дорога Токайдо - Робсон Сен-Клер Лючия

— В веселых кварталах Киото, Фусими и Осаки Оёси Кураносукэ известен под прозвищем «Морской бродяга Текучего мира».

Барсук был одет в темно-коричневые хакама и заправленный в них халат из зеленого крепа того оттенка, который назывался «цвет яйца цапли».

Свое прозвище этот танцор-гейша получил за привычку выстукивать мелодии пальцами на животе: так, по преданию, поступали духи-барсуки. Его узкие глаза казались щелками в жирном море волнующихся вокруг них складок. Попыхивая трубочкой, Барсук бесцеремонно разглядывал своих собеседников, прикидывая размер денежной благодарности, которую получит от них.

— Он оказывал предпочтение этому дому, но недолго. Говорил, что восхищается моим умом и проницательностью, хотя они недостаточны, если не сказать хуже. Но он не навещал нас уже давно. Соглядатаи Киры дожидаются его у наших ворот так долго, что мыши свили гнезда у них в волосах.

— Возможно, нам стоит заглянуть к нему домой? — обратилась Кошечка к Хансиро.

— Там вы его тоже не найдете, — сказал Барсук и налил гостям сакэ, наполнив чашечки так, как полагалось по правилам хорошего тона, — чуть выше лаковой отметки, означавшей середину сосуда.

— В доме Оёси поселились лисы со своими выводками, и совы залетают туда стирать свое тряпье. Те, кому сын Киры приказал наблюдать за его воротами, превратились в мумии, не умерщвляя свою плоть семью способами.

Барсук придвинулся к собеседникам, и Кошечку охватил запах дешевых благовоний, отгонявших от человека злых духов.

— Я слышал, что после того, как Оёси перестал бывать здесь, он стал проводить ночи в «Суми-я» на улице Агэямати.

Из дальней комнаты донеслись крики: «Сними это! Сними это!» и взрывы смеха. Они мешали разговору, и Барсук умолк, ожидая, пока шум утихнет. В этот момент в комнату с поклоном вошел мальчик лет четырнадцати.

— Мое имя Сигамори Самбэй, — паренек не тратил время на вежливость. — Я чищу отхожие места в доме «Ворота с драконом» рядом с «Волной» и услышал, что вы ищете Оёси Кураносукэ, ронина из Ако.

Кошечка отступила немного в сторону, чтобы плечо Хансиро загородило ее лицо: она знала Самбэя еще маленьким ребенком и боялась, что он тоже узнает ее. Кроме того, она внутренне огорчилась, что один из слуг ее отца был вынужден унизиться до такой работы.

— Ты знаешь советника? — спросил Хансиро.

— Я служил в доме князя Асано в Ако, — сказал Самбэй. — Я находился в поместье князя в тот час, когда Оёси-сан решал вместе с нами, что делать после смерти господина.

— Ты не можешь сказать нам, где Оёси сейчас?

— В аду, если в этом непорочном мире есть правда, — ответил Сигамори с горечью племянника, которого обманул любимый дядюшка. — Простите меня за прямоту и грубость, ваша честь, но вашему господину не стоит брать Оёси на службу. Оёси — низкий трус и предатель. Он опозорил имя своего князя и забыл о долге. Он продал честь за ласки пошлых актеров и шлюх с речного берега. Он бросил жену и детей, растратил доверенные ему деньги семьи Асано на разврат, в котором погряз по уши.

Кошечке вдруг стало очень холодно. Ледяная пустота заполнила ямку под ложечкой и распространилась по телу до ребер и позвоночника. Беглянке показалось, что зимний ветер завывает у нее в ушах. Она испугалась этой волны отчаяния, накатившей на нее, и вспомнила финал одного из стихотворений сумасшедшего поэта с Холодной горы:

ГЛАВА 69

Душевное равновесие

— Я давно не видела его, — сказала Ёсино, владелица дома выбора «Суми-я». Ее тихий голос был бесстрастен, но Кошечка сумела уловить в нем печаль: после года жизни в Ёсиваре она всегда могла распознать печаль в голосе женщины.

— Но вы можете спросить о нем в гостинице «Амагава-я» — «Небесная река» — в Сакаи, — продолжала Ёсино. — Ее хозяин Гихэй — бывший слуга семьи князя Асано.

В доме «Суми-я» не устраивали шумных вечеров. «Зал адамова дерева» — приемную заведения — тихий и просторный, площадью в десять татами на пятнадцать, украшали только свиток с классическим стихотворением и искусно составленный букет из зимних трав. А вместо мебели зал был обставлен тенями.

Тени в этой комнате как будто имели вес и плотность. Они впитывали запах цветов адамова дерева, который издавала благовонная смесь, курившаяся на высоко подвешенной маленькой полке. Эти тени нависали над Кошечкой и Хансиро, они задевали их, спускаясь с потолка, и медленно колебались и пульсировали у самой границы белого круга, очерченного светом напольной лампы. Казалось, мрак поглощает голос Ёсино и окутывает ее лицо, похожее на маску загробного духа.

— Боюсь, его сердце не выдержало, и он умер, — произнесла Ёсино с высочайшим самообладанием. Ее поведение было таким же сдержанным, как спокойный тон темно-серой одежды, как неяркая ржаво-коричневая окраска наружных стен дома и полированного дерева внутренних коридоров «Суми-я». Волосы Ёсино, аккуратно уложенные, тускло поблескивали. Ее простая, соответствующая возрасту сорокалетней женщины прическа выглядела безупречной. Как и ее тихий дом выбора, Ёсино с годами похорошела и поднялась в цене. — Люди — хрупкие существа, — продолжила она так тихо, словно говорила сама с собой. — Возможно, Кураносукэ не вынес горя, и оно в конце концов убило его.

— Значит, вы не считаете, что он забыл о своем долге? — мягко спросил Хансиро. Прямые вопросы считались грубыми, но воин из Тосы чувствовал, что Ёсино хочет говорить о том, кто, очевидно, был ее любовником.

Хозяйка «Суми-я» немного помолчала. Хансиро и Кошечка терпеливо ждали. Наконец женщина сказала:

— Не считаю.

— Но вы не знаете, где он может находиться сейчас?

— Не знаю.

— А Гихэй в Сакаи может это знать?

— Да. Ночной паром, что ходит от моста Кэ в Фусими, уже ушел, но в полночь отплывает баржа на Осаку, которая идет потом в Сакаи. Там берут пассажиров. Если вы поплывете на ней, то будете в Сакаи завтра около полудня.

Когда управляющий дома выбора «Суми-я» вошел в комнату, чтобы проводить гостей, в храме Конрю звенели вечерние колокола. Влюбленные ушли, оставив Ёсино одну в темноте посреди огромной пустой комнаты. На ее белой напудренной щеке блестел след, оставленный единственной сорвавшейся с глаз слезой.

Из кухни гостиницы «Амагава-я» доносились стук ножей, крики поваров и звон посуды: там готовились роскошные угощения в честь почетной гостьи. Кошечка, Хансиро, Касанэ и Синтаро вошли в этот дом в мятой и грязной одежде, пропахшие перебродившей бобовой пастой, возле которой они ютились на речной барже.

После того как Кошечка и Хансиро приняли ванну и переоделись в гостиничную одежду, их провели во внутреннюю приемную дома. Там для Кошечки была приготовлена стопа из трех плоских квадратных подушек, чтобы она сидела на высоте, соответствующей ее положению.

— Моя госпожа, вы так меня напугали и встревожили! — произнес Гихэй, кланяясь и не скрывая слез. В поклоне он коснулся лбом татами, хотя при большом животе хозяина гостиницы это было затруднительным делом. — В этой одежде вы так похожи на своего отца, что я решил, будто его дух пришел обвинять меня, — Гихэй утер слезы подкладкой рукава и громко высморкался.

Гихэй оказался человеком небольшого роста. Лицо у него было красное и круглое, как спелый персик. Он облачился в церемониальные черные хакама и безрукавку-катагину. Голову толстяка покрывала плоская тряпичная шапочка, указывающая на то, что он здесь хозяин.

— Я пришла вместо отца, Гихэй. — Кошечка вонзила в загривок собеседника властный взгляд. Она снова была дочерью князя. И Хансиро, как подчиненный, сидел на почтительном расстоянии от ее «трона» в тени. — Я не буду обертывать свой язык шелком, — сурово заговорила княжна Асано. — Скажу прямо: я разочарована тем, что ни один воин из Ако не попытался заставить князя Киру расплатиться за его злодеяние.