Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

себя в участок, чтобы составить заявление. Полицейские смеются, кажется, они нашли их забавными.

Семь минут. Из арки появляется группа мужчин. Теперь их шестеро, один из них хромает, я вижу спичечные тени винтовок и штрихи пистолетов в их мелькающих руках. Какое облегчение.

Десять минут. Двери главного входа раскрываются, и раздаются легкие быстрые шаги двух пар ног. Юлия и Франтишка. Они удаляются, стуча по брусчатке, пока их не заглушает грохот грузовика молочника, который, как известно, просыпается первым в любом городе.

Пора и мне уходить отсюда. Я успеваю скользнуть в черноту подворотни прежде, чем раздается истошный свист.

* * *

Я так никому и не сказала о своем затмении и не собираюсь впредь. А Яков теперь смотрит на меня искоса, как на бешеную собаку, которая пока что ведет себя тихо.

Едва мы вернулись в штетл, бундовцы отвели Иосифа и нас к нему домой, но сами никуда не испарились, напротив, заняли на улице места для наблюдения. Для них еще ничего не кончено, позади самое легкое. Мне вспомнились слова пани Бергман: «Погромов давно не видели?» Я не видела погромов, как, полагаю, и малявка Сара. Но я читала в газетах о том, как разрушались еврейские мастерские и лавчонки, как гибли люди, как теряли в огне свои дома… От самого слова веяло неизбежностью насилия.

Скоро в штетле проснутся первые жители. Сейчас это место выглядит самым мирным на свете, и в груди тяжелеет. Причастные к побегу должны уйти как можно скорее.

Мы с девчонками отчего‑то стоим на улице, обнявшись все втроем. Не знаю, как так вышло, – не люблю я этих нежностей, пансион отбил у меня веру в их искренность, но теперь все иначе. Мы согреваем друг друга, и я чую их дрожь от холода и убийственной усталости. Глаза у моих сестер по несчастью мутные, но сухие. Что‑то впивается мне в бок.

– Юлька, верни ты уже бабушке Шошанне этот несчастный топор. Как она пулярок на суп рубить будет?

Юлия заторможенно кивает, и мы расцепляем объятия. Притихшая Франтишка судорожно зевает, но я не могу и предположить, когда нам все же удастся поспать.

Тут в дверях появляется измученная пани Бергман:

– Заходите, заходите скорей!

Не зная, чего нам ожидать, мы все же повинуемся. Юлия с короткими извинениями возвращает опешившей женщине свое грозное оружие, но та только кладет его на сундук в прихожей и проводит нас в глубь дома.

Там, прямо посреди устланного плетеными половичками коридора, на коленях стоит Иосиф Бергман и обнимает дочь. Он и впрямь выглядит интеллигентным и… безобидным. Возможно, добрым. В любом случае его сложно представить убийцей, и я бы поверила в его невиновность даже без рассказа Якова. Хотя внешность бывает до крайности обманчивой, мне ли не знать.

Теперь, когда Сара и Иосиф Бергман так близко, можно заметить удивительное внешнее сходство. Я никогда не была так похожа на своего отца.

– …ты, главное, помни о нашей семье только хорошее, самые светлые моменты, – шепчет он в ее растрепанную макушку. – Помни, как мы вдвоем с мамой любили тебя, старались подарить тебе безоблачные годы. Прости, родная, что нам этого не удалось, и не держи зла на мать, она… поступила так, как была должна…

Они прощаются, возможно, навсегда. Это так логично и очевидно, что беглый преступник не сможет остаться дома, как и не сможет дальше воспитывать родную дочь, но в то же время совершенно неправильно. Смотреть тяжко, но это зрелище для нас и не предназначалось. Мы идем дальше, в кабинет пани Бергман.

– Садитесь по очереди на кресло. Вот так, лицом туда, – командует она.

Зубной кабинет залит искусственным светом. Впрочем, это самое светлое помещение во всем доме, обычно погруженном в пыльный теплый полумрак.

– А зачем…

– Позже, – шикает пани Бергман, и тут мы замечаем, что в кабинете не одни.

На с виду хрупкой треноге стоит громоздкий фотоаппарат с объективом-гармошкой, а из-под черной накидки вдруг выныривает старичок в вязаной жилетке и с пейсами у висков. Годы согнули его аккурат под его машинку, и он так широко и в то же время болезненно нам улыбается, помахивая сухой ладонью, что я сразу понимаю – по-польски он не понимает ни слова.

Бабушка Шошанна раздает указания и покидает кабинет, и нас троих по очереди фотографируют. Франтишка идет первой, но пугается вспышки, и ее приходится успокаивать, так что процесс несколько затягивается. К тому же с фотографом мы общаемся только жестами. Затем он отпускает нас новым взмахом ладони, а сам принимается собирать свой инвентарь в видавший виды саквояж.

До этого я фотографировалась лишь трижды, и два раза из них – с родителями.

Я начинаю догадываться, к чему все идет, но отчего‑то не желаю додумывать эту мысль до конца. Даже когда вижу за кухонным столом другого мужчину, с окладистой черной бородой. Под светом керосинки он священнодействует с разноцветными чернилами над какими‑то бланками и только поднимает на проходящих мимо нас единственный взгляд, который мне не удается разгадать, чего в нем больше – грусти, тепла или гнева. Думаю, он и есть раввин этой общины, которого Яков просил разбудить и привести.

Бабушка Шошанна заводит нас в свою спальню. Там жарко и душно. Иосиф уже исчез, и, надеюсь, достаточно быстро и надежно, что его никогда не найдут снова. Сара же, разумеется, на месте – сидит, сложив руки на коленях. Глаза у нее опустошенные, а прежде по-детски округлые щечки будто сдулись, ввалились; тени под глазами сгустились до синевы. Я хочу обнять ее, сказать, что была когда‑то на ее месте, только еще более… необратимо, но пани Бергман вновь берет нас в оборот и шустро обмеряет портновской лентой, а все результаты записывает карандашом на отдельный листок, который прячет в карман передника. По сравнению с нами, молодыми, физически здоровыми, но такими потерянными, бабушка Шошанна выглядит человеком, который в точности знает, что нужно делать, и делает это быстро. Спорить с ней даже не приходит в мою и Юлькину бессонные, одуревшие головы, а Франтишка и без того привыкла слушаться взрослых. Но только если они к ней добры.

Пани Бергман проверяет, на все ли пуговицы застегнуто пальто Сары, и вяжет той на голову свою шаль.

– Отправляйтесь в привокзальный отель. Снимете там комнату на троих, ни к каким проходимцам в угол не подселяйтесь, там одно ворье да проститутки. Фамилий своих не называйте, – инструктирует она, глядя почему‑то мне в глаза. Мне даже льстит, что эта собранная женщина выделяет меня среди остальных, будто видит во мне старшую и ответственную. – Деньги имеются? Хорошо. Сару сразу же уложите спать. Ждите меня, буду после полудня. Живо, живо!

На улице ждет телега, запряженная гнедым мерином, и мальчишка лет десяти катит нас по сонным, едва пробуждающимся улицам прочь от штетла. Знать бы еще, куда приведет эта дорога.

* * *

Полагаю, эту гостиницу пани Бергман выбрала исключительно потому, что у нас не спросили документов, только приняли деньги и выдали ключ. Мы с Юлией уложили «младших» на койки и сами собирались последовать их примеру, но ни мне, ни ей не спится. Чувство, будто, как только за нами закрылась облупленная дверь, я умылась водой, прихваченной коркой льда. Покрутившись с боку на бок, поднимаюсь с попахивающей плесенью постели и приближаюсь к Юлии, которая сфинксом уселась на широкий, волнистый от влаги