Борис Изюмский - Тимофей с Холопьей улицы

Щупленький скоморох, сбросив с себя верзилу так, что тот покатился по земле, стал ловко играть на деревянных ложках, припевая:

У меня все богатство —Кошка дойнаяДа овин киселя,Крыт сосновой корой…Всем повинку даю:По кунице посадничку,По лисице тысяцкому,А бирючу бедномуБелу горностаечку!

Народ, довольный представлением, бросал монеты, плясал, вместе со скоморохами двигался к городу.

Но яснее всего в шуме новгородского Торга проступал голос железа – самый сильный голос города.

Тимофей прислушался к нему: железо гирями падало на весы, пело пружинами хитрых замков, откликалось подковным цокотом, глухо ворчало в грудах кольчуг и шеломов, скрежетало напильниками и зубилами, нежно звенело и рокотало, как весенний гром.

Ух, силен, славен Господин Великий Новгород!

Они проходили посредине Торга, и Кулотка мимоходом успевал дать кому-то подножку, выпить, не платя, жбан браги, задрать кафтан молодому боярину. Шел, лихо сдвинув шапку на ухо, развернув плечи, озорно поблескивая глазами, то и дело смачно сплевывая.

– Побережись, квашня, не то черепок до мозгу пробью! – зычно предупреждал он, сбивая колпак с зазевавшегося толстяка, и тут же советовал ему через плечо: – Плешь зачеши! Загляделся, как гусь на зарево!

Возле ряда с пирогами молодая полная женка с такими маленькими подбородком и лбом, что лицо казалось приплюснутым, бросила сердито вдогонку Кулотке:

– Шатается, непутевый!

Кулотка замедлил шаг, лениво повернул назад, остановившись напротив женки, стал разглядывать ее с удивлением, словно забавную козявку.

Потом, кивнув в ее сторону, сказал Тимофею с наигранным восхищением:

– Красава! В окно глянет – конь прянет, на двор выйдет – собаки три дня брешут.

Женка, свирепо сверкнув глазами, уперлась кулаками в пышные бока, приготовилась принять бой, но Тимофей решительно потащил друга за рукав.

– Ну к чему те, задирщику, глумление такое? – говорил он, когда воинственная женка уже осталась позади. – Почто срамословишь?

– Скучно! – с каким-то необычным надрывом вдруг признался Кулотка и остановился: – Душа мятется!

Тимофей внимательно посмотрел на друга. Скрывая лукавую улыбку, сказал:

– Вспамятовал я: в Чевском государстве, близ града Праги, один злоклянущийся, любитель срамные слова кидать, обращен судом божьим во пса черного, мохнатого… лишь голова человечья осталась.

Кулотка усмехнулся, почесал кудлатый затылок:

– Схоже – и голова у меня собачья станет!..

Они подходили к Кулоткиной избе, стоявшей в конце Рогатицы – извилистой улицы над неглубоким обрывом. Тимофей рад был, что отвлек друга от мрачных мыслей, хотел сказать что-нибудь утешительное, душевное, но, не найдя нужных слов, вдруг предложил, легонько толкнув Кулотку в бок:

– Давай, кто кого перетянет?

Кулотка ухмыльнулся:

– Спробуй!

Они стали боком, сцепившись правыми руками, силились стянуть один другого с места.

Кулотка пыхтел. Оказывается, этого Тимошку Тонкие Ножки не так-то легко сдвинуть. Тимофей увертывался, делал обманные движения и наконец неожиданно резким выпадом сдвинул Кулотку, а сам остался на месте.

– Удалось картавому крякнуть! – недовольно пробурчал Кулотка.

Тимофей рассмеялся, шлепнул друга по спине:

– Это тебе не кулаком ширять! – и прокукарекал победно кочетом, вытягивая тонкую крепкую шею.

…Они сидели на высоком крыльце избы. Из-за покосившегося забора выглядывали темные, покрытые омшавелыми жердями, крыши соседских изб, словно спускавшихся по склону к реке. Возле забора стояла бочка с водой, на случай пожара.

– Скучно! – опять сказал Кулотка, с ненавистью поглядев и на эту бочку, и на забор, и на рябую курицу, проковылявшую с перебитой лапой. – Нет простора мне… Тянет в дальние страны.

Не однажды в последнее время мерещились ему опасные края, богатые бобром и куницей, нехоженые охотничьи тропы. Во снах видел, как пробирается с ватагой ушкуйников[13] за Онегу, минуя мшистые болота и ледяные озера. Ждали его в полуночной стране у Моря Сумрака[14] соболя и горностаи. Только добраться до них – и привезет домой богатую добычу и женится на крохотке своей Настасье, освободится от вечно полуголодной жизни.

А тут стал Незда собирать дружину ушкуйников – идти на Югру,[15] выкатил на улицу возле своего дома бочки с брагой, начал в долг продавать шеломы и мечи, снарядил ладьи. «Привезете меха, – говорил он, – долг вернете, за подмогу каждую третью шкуру мне отдадите, остальное куплю, не скупясь».

Кулотка с помощью Авраама сделал себе меч, набил зипун железками, продал нагрудную гривенку и на вырученные деньги купил лук со стрелами. Отец подарил Кулотке свой деревянный, окованный железом щит, хранивший метины еще половецких стрел. Мать поплакала было, да потом смирилась – все едино не удержишь. Надев на себя доспехи, Кулотка предстал перед Нездой. Тот оглядел его прищуренными глазами, усмехнулся:

– Слыхал, битливый[16] ты! Нам такие молодцы надобны! – Про себя подумал: «Уедут – в городе спокойней станет».

Сейчас, рассказав другу обо всех своих приготовлениях, Кулотка нетерпеливо ждал, что ответит тот, и виновато добавил:

– Застоялся я… Размяться б, силу спробовать.

Тимофей добро посмотрел на друга. Лицо его было обветрено, загорело, и только у верхней губы, в самом уголке, белело пятнышко – можно было подумать: прилип в этом месте листок, и солнце не проникло через него. И полные губы, и это пятнышко придавали его лицу выражение детской наивности, которое никак не вязалось с богатырской фигурой.

– Только не лезь на рожон, – попросил Тимофей и неожиданно мечтательно добавил: – Вот бы и тех людей, дальних, грамоте обучить!

– Да тебе-то от этого что? – удивился Кулотка.

– Ты не обижайся. – Тимофей одной рукой притянул его к себе. – Мыслю: неграмотный, что незрячий, – глядит, а не видит…

Догорал вечер; казалось, красное небо нещадно сек синий ливень. В чуть подернутом рябью синевато-розовом Волхове спокойно отражались стены Детинца, купола собора…

«Тиха вода, да от нее потоп живет», – вспомнил Тимофей слова Авраама, что произнес тот недавно с угрозой в голосе, видя, как по улице боярские стражники вели должников. Тимофей еще подумал тогда: «Какой потоп?», но вопроса задавать не стал.

А сейчас вдруг понял, о чем говорил учитель, и сердце тревожно сжалось.

В МИРЕ КНИГ И РУКОПИСЕЙ

Перелистывая рукописи нездинской библиотеки, Тимофей подолгу задерживался на тех из них, что были изукрашены причудливым плетением фигурок зверей и птиц… Звери стояли на задних лапах, лизали свои спины, птицы шествовали, воинственно распустив хвосты. Писец Митька, рисовавший когда-то их, видно, до того сам залюбовался своей заставкой, что не выдержал и сбоку приписал: «А люба заставица!» Тимофей скупо улыбнулся этой похвальбе мастера: и впрямь люба!