Уилбур Смит - Ассегай

Ознакомительный фрагмент

— Со временем ты все поймешь, — пообещала она. — И когда бы ты ни позвал, я всегда буду с тобой. Я не мать тебе. Я стала больше чем мать.

— Ты говоришь загадками, Мама, — сказал Леон, и она улыбнулась теплой улыбкой.

На следующее утро Маниоро пришел в себя. Он был еще очень слаб и плохо помнил, что с ним произошло. Масаи попытался сесть, но не смог.

— Что случилось? Где я? — Маниоро обвел хижину затуманенным взглядом и остановился на матери. — Мама, это вправду ты? А я думал, мне все снилось. Я ведь спал?

— Ты в моей маньяте на горе Лонсоньо. Здесь тебе ничто не угрожает. А стрелу из твоей ноги мы вытащили.

— Стрелу? Да, помню…

Прислужницы-рабыни принесли глубокую миску со смешанной с молоком кровью быка, и Маниоро с жадностью опорожнил ее, пролив немного на грудь. Потом откинулся на спину, переводя дыхание, будто после тяжелой работы. И лишь тогда заметил сидящего на корточках в углу Леона.

— Бвана! — На сей раз ему все же удалось подняться. — Ты еще здесь?

— Здесь. — Леон бесшумно подошел к нему.

— Давно? Сколько прошло дней с тех пор, как мы вышли из Ниомби?

— Семь.

— В штабе, в Найроби, решат, что ты погиб или дезертировал. — Маниоро схватил лейтенанта за рубашку. — Тебе нужно обязательно вернуться, бвана. Нельзя из-за меня забывать о долге.

— Мы вернемся в Найроби, когда ты выздоровеешь и будешь готов идти.

— Нет, бвана, нет. Ты должен идти прямо сейчас. Майор тебе не друг, от него ничего хорошего не будет. Нет, бвана, возвращайся поскорее, а я приду, как только встану на ноги.

— Маниоро прав, — вмешалась Лусима. — Здесь тебе делать больше нечего. Ты должен явиться к начальству. — Леон давно потерял счет времени и только теперь с опозданием понял, что в последний раз был в штабе батальона больше трех недель назад. — До железной дороги тебя проводит Лойкот, эту местность он знает хорошо. Пойдешь с ним.

— Вы правы, — согласился Леон, поднимаясь.

Времени на подготовку не требовалось. У него не было ни оружия, ни вещей, ни даже одежды, кроме изодранной в лохмотья формы.

Лусима дала ему красную масайскую шуку.

— Ничего лучшего для тебя у меня нет. Она защитит от солнца и холода. Красная шука отпугивает нанди, и даже львы, увидев ее, предпочитают уйти.

— Даже львы?

Леон отвернулся, пряча улыбку.

— Вот увидишь.

Она улыбнулась в ответ.

Примерно через час Леон с Лойкотом вышли из деревни. Годом раньше, в сезон дождей, парнишка угонял отцовское стадо далеко на север, до самой железной дороги, и путь туда знал хорошо.

Стертые в кровь ноги почти зажили, так что Леон смог не только надеть, но и зашнуровать ботинки. Слегка прихрамывая, он спустился следом за Лойкотом к подножию горы и остановился, чтобы перевязать шнурки, а когда выпрямился и посмотрел вверх, то увидел на выступе женский силуэт. Лейтенант поднял руку в прощальном жесте, она не ответила — повернулась и скрылась из виду.

Кожа на подошвах загрубела достаточно быстро, и вскоре он мог не только поспевать за юным проводником, но и соперничать с ним в скорости. Шаг у мальчишки был широкий, легкий, он как будто не шел по земле, а летел над ней. И при этом комментировал все, что видел, так что рот у него не закрывался. Лойкот не пропускал ничего, и там, где Леон видел размытое серое пятно, его живой, ясный взгляд замечал даже лесную антилопу куду, притаившуюся в густой чаще на расстоянии трехсот ярдов.

Равнина, по которой они шли, изобиловала зверьем. Пренебрегая скачущими вокруг маленькими антилопами, паренек удостаивал своим вниманием только объекты покрупнее. Проведя неделю среди масаи, Леон, с детства отличавшийся способностью к языкам, понимал его болтовню без труда.

Выходя из деревни, они не захватили с собой никаких продуктов, что поначалу беспокоило Леона. Как вскоре выяснилось, тревожился он зря: Лойкот «подавал к столу» весьма разнообразные, хотя порой и довольно странные блюда, включая каких-то маленьких птичек и их яйца, саранчу и прочих насекомых, дикие фрукты и корешки. Однажды его добычей стала вспорхнувшая из травы шпорцевая куропатка, которую он поразил посохом прямо в воздухе. В другой раз юный охотник принес крупного варана, за которым пробежал по вельду не меньше полумили, прежде чем забил пресмыкающееся насмерть. Мясо варана напоминало вкусом курицу, и его хватило на три дня, хотя к концу останки уже колонизировали какие-то переливчатые голубые мухи и их жирное белое потомство.

Каждый вечер путники ложились у небольшого костра, укрываясь от ночной прохлады шукой, и просыпались рано, когда в предрассветном небе еще висела яркая утренняя звезда. Третье утро ничем не отличалось от двух предыдущих. Солнце еще не поднялось над горизонтом и лишь слегка рассеяло ночную тьму, когда Лойкот вдруг остановился и указал на акацию, до которой оставалось ярдов пятьдесят.

— Что такое? — спросил Леон.

— Ты разве не видишь? Раскрой глаза, М'бого.

Лойкот протянул посох, и только тогда Леон заметил в бурой траве между ними и деревом два черных клока, а присмотревшись, разглядел огромного льва. Растянувшись на брюхе, зверь, бесстрастно наблюдал за ними желтыми глазами. Выдавшие его черные клочки были кончиками ушей.

— Господи Боже!.. — прошептал Леон, невольно отступая.

Лойкот рассмеялся.

— Он знает, что я масаи, и убежит, как только я его окликну. — Парнишка помахал посохом. — Эй, Старый, скоро день моего испытания. Вот тогда мы и встретимся. Посмотрим, кто из нас лучше.

Лойкот имел в виду обязательное испытание на храбрость. Чтобы считаться мужчиной и иметь право воткнуть копье перед дверью любой понравившейся ему женщины, юный морани должен выйти один на один против льва и убить его ассегаем.

— Убойся меня, скотокрад. Убойся, потому что я — твоя смерть!

Он выставил посох наподобие копья и легкой, танцующей походкой двинулся к зверю. К величайшему изумлению Леона, хищник вскочил, угрожающе рыкнул и исчез в траве.

— Ты видел, М'бого? — возликовал Лойкот. — Видел, как Симба испугался меня? Видел, как он убежал от меня? Он знает, что я морани. Знает, что я — масаи!

— Ты просто чокнутый! — Леон разжал кулаки. — По твоей милости нас обоих слопают.

Напряжение и страх схлынули, и он с облегчением рассмеялся. Вспомнились и сказанные перед расставанием слова Лусимы. Масаи веками охотились на львов, безжалостно, поколение за поколением, преследуя этих хищников, и, может быть, страх перед охотниками как-то укоренился в памяти зверей? Может быть, высокий человек в красной шуке воспринимался ими как смертельная угроза?