Сергей Зайцев - Рыцари моря

Так, верша дела, отрадные для людей и угодные Богу, Месяц с Федориной добрались до Смоленска. Здесь дороги их расходились, и оба искренне сожалели об этом. Федорина напоследок свел Месяца с дьяконом Кириллом, которому однажды залечил язву на ноге, мучившую его много лет. В доме этого Кирилла Месяц мог жить, сколько ему было нужно, он мог, не заботясь более о жилье, промышлять каким-нибудь трудом. Сам же Федорина отправился из Смоленска в те русские земли, где, слышал, моровое поветрие уносило ежедневно сотни человеческих жизней.

Однако не долго продолжалась для Месяца полоса благополучия, ибо уже с приходом зимы он оказался под стражей. Вышло же это так: какой-то мальчик, пробегая по улице, ИЗ озорства постучал в дверь дьяконовского дома и спрятался за углом; Месяц отворил дверь и, никого перед собой не увидев, подумал, что, если он не ослышался, это сама судьба постучалась к нему; и возможно Месяц не ошибся, так как в тот момент, когда он, недоумевающий, стоял в дверном проеме, его увидел с улицы один человек, а увидев, не продолжил путь, но побежал обратно – откуда пришел; спустя совсем короткое время тот человек вернулся к дому дьякона Кирилла с пятью опричниками. Мальчик давным-давно убежал и продолжал забавляться, стуча в другие двери, и даже не подозревал, какая большая скверность вышла из его невинной шалости. Тот человек, что привел опричников (там и человека-то не было – человечишко всего, а вот пакостник!), здесь же в доме дьякона, над Месяцем, скрученным веревками, поклялся-побожился в своей правдивости, упомянул о своей преданности делу государеву, заверил служилых людей в глубокой ненависти к врагам и изменникам и повторил донос: сей человек, лежащий на полу, ливонский лазутчик, в стране той Ливонии слуга государев, зоркий и чуткий, за отечество радеющий, видел сего человека дважды – первый раз от Пернова вместе шли, и человек сей россиян, как огня, страшился, улепетывал, второй же раз встречал его в Риге в базарный день на тесной площади – нынешний лазутчик, на миру сидя с большой книгой на коленях, по той книге рижан поучал и со всеми ливонцами изрядно лопотал по-ихнему, по-ливонскому, в то время как ревностному слуге государеву приходилось прикидываться глухонемым, ибо в ревности своей он отказался выучить вражий язык, равно как и все другие языки, какие также были враждебными, ибо не осталось вблизи России такой страны, с которой бы она не воевала. Месяц же, выслушав донос, рассмеялся и сказал, что государев ревностный слуга попросту глуп и ленив, и если у Иоанна все слуги таковы, то ему не остается ничего иного, как бежать из России куда-нибудь в Англию. Что же касалось «ливонского языка», то Месяц не видел ничего предосудительного в том, что с рижским немцем он заговорит по-немецки, с православным попом по-гречески, с ученым датчанином на языке латинском, с норвежским лесорубом по-норвежски, с татарином Халилкой на его языке, а со всеми вместе – на языке человеческого разума, а не на языке ревностных слуг российского государя… О себе Месяц ничего не сказал этим людям, посчитав, что с ревностным рвением своим они и сами до всего дознаются и с твердолобием в любые закрытые двери достучатся; облегчать же им труд их, мерзкий человеку честного имени, он не хотел, дабы тем самым не прибавлять им заслуг. Опричники пытались было выудить словцо из онемевших уст – руки заломили, дали под дых, – но ничего у них не вышло. Лицо Месяцу не портили, поскольку надеялись, что кто-нибудь узнает то лицо. А государев слуга-наводчик, плохонький человек, посетовал на странность его ливонского знакомца – то он разные языки разумеет, а то вовсе речь позабыл. И очень просил он опричников этому хитрому ливонцу еще наддать – да чтоб по самой его по наглой роже. Однако сам едва увернулся от обозленных его прилипчивостью опричников. А узнал Месяца в тот же день один из смоленских вельмож, коему также довелось семь лет назад участвовать в осаде Полоцка; сказал вельможа, что сей – воин знатный, роду боярского, и на высокие стены полоцкие он ходил бесстрашно, аки молодой лев на лань, и ратными подвигами он стяжал бы себе немало славы и удостоился бы больших чинов, если бы по молодости не поступил опрометчиво и не молвил бы худого слова против самого государя, за что и сослан был в какой-то монастырь. Вельможа тот был человек уважаемый, и слову его верили; а Месяц и не отпирался.

– Вот, голубчик!… А я что говорил!… – обрадованно воскликнул лжеглухонемой и еще хотел добавить что-то торжествующее, да не успел, ибо лицо его вдруг начало обсыпать чирьями, а затем оно покрылось коростой.

Это происшествие очень напугало и опричников, и самого вельможу, так как они усмотрели во внезапном недуге остережение себе, и решили от греха подальше отослать этого боярского сына в Москву, к самому Малюте – уж тот никакого греха на душу взять не побоится, коросту презрит и нужную правду из любого молчуна вытянет без клещей – пальцами.

Дальнейший путь Месяца к Москве не занял много времени, а также не побуждал Месяца к многоразличным ухищрениям, целью которых были хлеб насущный и теплый ночлег, – везли его в развалистых санях по широкому шляху, засыпанному снегом, с тяжкими оковами на руках и ногах – везли как личного врага государева, как соглядатая ливонского и как богопротивного колдуна, злонамеренно напустившего порчу на честного человека, – везли и пугали колдуном народ, говорили, что якшается он с врагом рода человеческого, а также с ведьмами и прочей нечистью и может шипеть змеем, каркать вороном и издавать львиный рык… и понуждали побивать его камнями, однако не сильно, чтобы до Москвы довезти его живьем. И люди кидали в Месяца камни, радуясь, что тем самым досаждают дьяволу; кидали и убегали прочь, чтобы не встретиться с колдуном глазами и не запомнить его лик – не дай Бог привяжется и будет мучить душу в кошмарных снах!

По Москве провезли Месяца через толпы народа, разгоняя тот народ щелканьем хлыста. И поместили его в темницу на вонючую воду и заплесневелый сухарь, и сказали ему, чтоб сидел там до поры, ибо нет ныне на Москве ни государя, ни его Малюты; советовали ему: «Молись, колдун, коли умеешь молиться! И призывай к себе скорую смерть, ибо смерть – это избавление твое от мучений». Однако же бесы и дикие звери, сторожившие темницу, не могли дождаться Малюты и слегка мучили узника и немного его пытали; бесы и звери очень желали вида крови на белом теле и страдания на лице; и всякий раз вопрошали об одном – что выведывал ты в смоленских землях?.. Потом мучителей стало меньше – в другие темницы поступили еще узники, и бесам прибавилось работы. Над Месяцем же теперь трудились двое; один все спрашивал: «Що, брат, молчишь?», другой говорил: «Ну, молчи, молчи!…». И работали не спеша – давили на пальцы, подвешивали за руки, били по ребрам; самые страшные приспособления – тиски, станки, молот, вертел, жаровни, закрутки, крючья, тигли, ножи, пилы и прочее, и прочее – показывали издалека и обещали: «Вот приедет Григорий Лукьяныч, тогда, брат, всего попробуешь! А пока молись!…». И Месяц молился. Глядя на мучителей своих, он поражался тому, как несправедливо обошлась с ним судьба, даровав ему жизнь на море в сражениях с врагами словно бы лишь для того, чтобы обречь на муки от рук единоземцев, единоверцев и затем отправить на смерть с благословения первого российского палача. Зачем? Зачем наполнять до краев чашу перед тем, как ее разбить?.. Наполняли же чашу терпения личности примечательные. Один был примечателен беспросветной глупостью и безграмотностью, другой же так много и с таким наслаждением чесался, что у него почти не было возможности записывать дознание, ибо руки его были заняты – как будто древесный муравей заполз к нему в штаны и кусал за мошонку, а тот гонял муравья с места на место и чесался по его зудящим следам. И это были обыщики Месяца и, по всей вероятности, его судьи. Они, не способные отличить Софокла от софизма, Фемиду от фемины, были судьями ему, познавшему пять языков, а через них – пятнадцать народов, ему, прочитавшему и понявшему сорок книг, ему, посетившему сто одиннадцать городов, потопившему уйму вражеских судов и ни разу не уронившему достоинства россиянина, ему, познавшему могучий дух Сильвестра и согретому добрым сердцем пре-подобного Филиппа… Боже! Они не отличают истины от лжи; они не понимают истины и лжи не понимают; они понимают лишь то, что нужно им, до чего они созрели; а созрели они только до корыта; они скоты, Господи!… Кому нужно правосудие скотов! Кому, кроме них, нужна страна-корыто! Могут ли скоты думать о милосердии, добре, о высоком духе, пожирая свой корм и повернувшись к Господу, тот корм дающему, задами!… А царь-кровопийца, сидящий посреди вырубленного им корыта, был бы смешон, когда бы не был столь ужасен…