Сергей Зайцев - Рыцари моря

Так, пройдя эзельское епископство из конца в конец, Иоханнес Ультимус вдоволь насмотрелся картин нищеты и несправедливости; он видел голод, болезни, завшивленность бедных и в то же время был свидетелем расточительства богатых; ростовщики-стяжатели процветали, сутяги пользовались почетом, сборщики налогов были дьяволы, судьи – слепы и глухи, военные приворовывали, а иногда и в наглую обирали крестьянина, приставив алебарду ему к груди. Была война. Господь отвернулся от Ливонии. Юному Магнусу хотелось обширного королевства.

В Аренсбурге Месяц довольно легко отыскал Райнера Шмидта, ибо город был невелик, а кузнец известен. На удивление, ему не пришлось долго рассказывать о себе и о гибели «Юстуса» – кузнец уже знал о трагичной участи когга. Он сказал, что взрыв на корабле – это не обязательно гибель всей команды; он даже предполагал, что еще кто-нибудь с «Юстуса» придет к нему. И Ультимус все чаще подумывал над тем, что он не совсем ultimus, ведь кто-то же взял клад. Но о кладе он ни слова не сказал Шмидту. Пособляя в работе кузнеца, Месяц прожил у него неделю, однако никто – ни из россиян, ни из эрариев – к нему больше не явился. Тогда Месяц помыслил, что человек, взявший клад, вряд ли будет нуждаться в помощи какого-то кузнеца. Дожидаться кораблей Карстена Роде не было для него смысла: Шмидт сказал, что ныне они где-то возле Данцига, и если принять во внимание тот шум, который Магнус устроил под Ревелем, то вполне допустимо, что российские каперы направятся туда, где российскому государю мешают шведские суда; к тому же у Карстена Роде был на службе опричник, который очень любил спрашивать, опальному же сыну боярскому было что скрывать. И Месяц решил пробираться в Москву, которую он не видел много лег и в которой у него оставался отец. Месяц сказал о своем решении Шмидту, и тот одобрил его, хотя и выразил сомнение, что господин Ультимус сумеет в одиночку проделать такой непростой путь – через разгороженную войной Ливонию, по городам и деревням, полным обозленных обездоленных людей, а затем через Россию, где теперь каждый второй – наушник, а каждый третий – соглядатай; и при том господин Ультимус не имеет опасной грамоты, которую разъезды царских служилых людей будут требовать с него на каждом перекрестке.

Накормив господина Ультимуса голубиным супом, кузнец Шмидт отвел его на корабль к своему другу, шкиперу-датчанину, который уже в ближайшие дни сумел доставить его в лифляндский ганзейский город Пернов. В Парнове же Ультимус долго не задержался, ибо там прошел слух, что часть российских войск оставила пустую осаду Ревеля и пустилась в скитание по ливонской земле – с насилием, грабежами и поджогами, что будто среди тех войск есть орда из татар и черемисов, диких и особенно жестоких. Слух этот, конечно, так и остался слухом, хотя дым был не без огня, так как россияне действительно пограбили деревни под Ревелем, однако кое-кто, не очень привязанный к перновской земле, бежал по берегу залива на юг. Торговцы, возчики, бродяги, живущие от милостыни, прорицатели, предвидящие ягодки за цветочками, разные плуты, беглые вояки, не гнушающиеся поживиться от разбоя;и со всеми – один глухонемой, который, ничего не слыша, превосходно знал о всех слухах, будоражащих людей, и о возможном налете русских и татар, в частности. Также и у Месяца не было охоты встречаться с россиянами; он не опасался за свой пустой кошелек и не боялся за серые грубые одежды, дарованные ему Шмидтом, однако лишняя встреча с удальцами-земляками могла привести его прямиком к вопрошающему опричнику, а от него и в московскую темницу на радость первой царской собаке по имени Малюта. Быть может, опасения Месяца были преувеличены – так уж и запомнит всякий опричник про него, про малую рыбку в огромном море; но ведь и то правда, что Кемлянина в Нарве много лет выспрашивали о нем. Да и была черта у царя Иоанна – каждое дело доводить до конца, особенно же если дело касалось измены; и собачники его, конечно, равнялись на эту черту, ибо каков поп, таков и приход. Месяц же до полоцкого штурма от людей не прятался, напротив – искал случая погеройствовать, удивить удалью и отчаянностью. И удивлял… потому был на виду и многим запомнился… а больше всего он запомнился россиянам тем, что не устрашился на государя навести тень…

Так Иоханнес Ультимус оказался в Риге, что была тогда в польской части Ливонии, но управлялась вассалом польского короля и великого князя литовского, бывшим и последним магистром Ордена Готхардом Кетлером. В этом большом и красивом городе Ультимус прожил около двух недель и работал не покладая рук, чтобы скопить хоть немного денег на дальнейший путь; Ультимус таскал грузы в порту, подметал улицы, чистил водостоки, вместе с кровельщиками чинил крыши, мехами нагнетал воздух в орган, пособлял каменщикам и плотникам, а еще, купив недорого у книготорговца хронику теолога Бреденбаха, он читал эту книжицу вслух и приводил к ней пояснения, делал он это где-нибудь в людном месте, чаще всего на рынке, и привлекал этим чтением немало народу, и вместе с похвалами господ католиков принимал их денежки. Всякий раз оказываясь на берегу Двины, он думал о том, что на этой же реке стоит и город Полоцк, а уж от Полоцка до Смоленска – рукой подать; за смоленском же, за огородами его уже и Москва.

Вверх по Двине пошел Ультимус вначале с купцами гребцом, затем рыбаком с рыбаками, потом попутчиком с крестьянами. Так он добрался до замка Крейцбург, от которого пошел пешком, ни у кого не спрашивая дороги, ибо лучше, чем берег реки, ему никто не смог бы указать путь. Шел долго, людей старался избегать, жилье обходил, наведываясь в него лишь тогда, когда у него кончался хлеб; во всем остальном, кроме хлеба, съестном припасе у Месяца был совершенно дикий стол: иногда ему удавалось подбить камнем лесную птицу или ударом дубинки по воде оглушить проплывающую вблизи рыбу; была осень, но не все еще отошли грибы, в чаще было полно ореха, боярышника, рябины, калины, не избегал Месяц и забраться в чей-нибудь сад. Ночами уже бывало холодно, и Месяц устраивал себе шалаши либо прятался до утра в стог.

Ливония – красивая страна. Месяц часто любовался ею; ранним утром он садился где-нибудь на взгорке или на замшелый валун и подолгу глядел на равнину у своих ног, на туман, тонким одеялом покрывающий луга, на реку, проблескивающую сквозь этот туман. В такое время мир и покой царили у него в душе. Потом он поднимался и, внутренне окрепший, безропотный к тяготам своего бытия, с твердою верой доброго христианина продолжал путь на восток. Такое созерцание при-роды заменяло Месяцу посещение храма, а единение с природой, которого он умел достигать, Презрев и отдалив от себя свои горести и трудности, становилось для него единением с самим Богом.