Пирог с крапивой и золой. Настой из памяти и веры - Марк Коэн

еще? Что‑то, что поможет разгадать тайну бывшей наставницы из пансиона Блаженной Иоанны, где умерло пятеро старшеклассниц.

Конечно, я могла бы забыть о ней, ведь пани Обманщица больше не желает со мной разговаривать, готовить для меня тоники, дарить стеклянные шары и отпускать домой пораньше. Но… я не могу. Мне НУЖНО знать, что она такое по правде. На самом деле.

А еще… Это странно, но я почти вспомнила и в то же время – нет.

Когда обезумевшую, потерявшую человеческий облик красавицу Магдалену выводили из особняка и запихивали в карету «Скорой помощи»… Магда тогда кричала… кричала до самого неба, проклинала и звала… Тогда она и подошла ко мне сзади. Пани Новак. И положила руки на уши, сложив их на манер морских раковин, так что в голове у меня разлился шум волн. Так кого же звала Магдалена? Уж точно не свою маму.

Мне удается последовать за Викторией через три дня. День выдался солнечный, под ногами вовсю чавкает и хлюпает; щиколотки мигом покрываются грязными брызгами. Пани Новак идет, не оборачиваясь, маленькая и такая стремительная, что мне приходится то бежать, то плестись за ней, прячась за каждым углом. Она идет той же дорогой, которой я теперь уже не боюсь, что не выблужусь с нее до дома.

Булочная, сквер со скамейками, почта. В этот раз она входит в нее и быстро выходит, а в руках ничего. Отправляла письмо или же ждала новую посылку? Я иду за ней на небольшом отдалении и представляю, что на самом деле шпионка – это я и я выискиваю других шпионов, которые чужие. Об этом тоже было в радиоспектакле про мятежных герцогинь.

Наверное, в какой‑то момент я замечталась, представляя, как пробираюсь по улицам, сжимая в руке стилет из темной стали… Справедливости ради, у меня в портфеле все еще лежит под подкладкой перочинный нож Павелека, тот самый. Так замечталась, что мне начинает казаться, что кто‑то идет за мной. Я резко оборачиваюсь и, кажется, замечаю метнувшуюся в сторону тень в сером пальто. Желудок превращается в ледышку и начинает трепыхаться наперегонки с сердцем. Нет, наверняка показалось! Я спешу следом за пани Новак, боясь упустить ее вновь. Но нет – вот она, вся в лиловом и черном, выстукивает по брусчатке своими заостренными каблуками, на чулках ни пятнышка.

Я преследую ее еще один квартал, теперь поминутно оглядываясь, точно очутилась между зверем и ловцом. В один момент мне мерещится, что долговязая серая фигура замерла посреди потока спешащих куда‑то людей и смотрит в мою сторону из-под спутанных серых волос. Мне даже почудилась кривая усмешка, прорезавшая бледную кожу на лице незнакомца. Или незнакомки? Меня охватывает желание немедленно броситься к пани Новак, прижаться к ней и попросить защиты. Но это длится только несколько мгновений.

Незнакомец снова пропадает из виду.

Я топаю по следам пани Новак, борясь с тошнотой, какая бывает от испуга. В конце концов я начинаю икать, так что приходится задерживать дыхание. Задерживать дыхание на ходу – та еще задачка. Я бы так и сбилась со следа в очередной раз или упала бы на землю от нехватки воздуха, но внезапно мы достигаем цели.

Пани Новак, она же Виктория Роговская, быстро и легко взбегает по ступенькам не слишком опрятного на вид двухэтажного дома, открывает дверь и скрывается внутри. Я жду. Переулок узкий, прохожих мало, зато где‑то заходятся воем невидимые глазу мартовские коты. Над головой покачиваются веревки с застиранным и подмерзшим женским бельем.

Через несколько минут в доме зажигается новое окно. Только оно не на первом и даже не на втором этаже, а в полуподвале. Я бочком на цыпочках подбираюсь к арочному оконцу, сажусь на корточки сбоку так, чтобы меня не увидели снаружи, и заглядываю внутрь.

Она там. Снимает и вешает на шаткую вешалку пальто и шляпу. Одну за другой вынимает шпильки из волос, и те рассыпаются по спине золотистой мягкой волной до талии. Укол зависти выходит коротким, но болючим.

Затем Виктория берет со стола толстый журнал – точно не дамский, дамские все с красивыми обложками! – и заваливается с ним на узкую кровать прямо в туфлях. Фу, как ужасно это выглядит! Никогда больше не стану так делать. Виктория достает из журнала красный карандаш, облизывает кончик и что‑то в нем подчеркивает. Я щурюсь изо всех сил, поправляю очки и так и сяк, но не могу разглядеть, что за надпись на обложке.

Дальше следить уже незачем, да и домой давно пора возвращаться. Мама и папа будут беспокоиться, если я не вернусь до чая, а путь неблизкий.

Я тихонько отступаю до крыльца и только тогда замечаю деревянную табличку рядом с дверью. Поднявшись на пару ступенек, я могу прочесть надпись: «Пансионат пани Б. для незамужних девиц и вдов».

Пани Икс говорила, что приехала в этот город, потому что вернулась в родной дом. Она снова солгала.

* * *

Едва открыв чугунную калитку, я понимаю – что‑то не так. Я будто вступила в кольцо тишины, огражденное от шумного мира. Сам дом гудит и вибрирует, как басовая струна после того, как ее хорошенько дернули. Над дверью на месте прекрасного витража с подсолнечниками зияет уродливая дыра, прикрытая изнутри фанерой. Все до единого окна зашторены и темны. Я ежусь.

В прихожей меня не встречает горничная, так что я ставлю калоши на полку сама и разуваюсь. Где‑то в глубине комнат мне слышится протяжный полустон-полувздох, и я, холодея, направляюсь туда.

Что здесь произошло? А вдруг их всех – маму, папу, горничную – убили? Закололи сорок раз и слили кровь.

Я тихо ступаю по паркету, пока не оказываюсь у двойных застекленных дверей в гостиную – мою любимую комнату в доме. Там за цветными стеклами покачивается тонкая мамина фигура в ярко-оранжевом бархатном халатике. Все еще робея, я поворачиваю витую дверную ручку.

– Мамочка?

Она оборачивается. Движение быстрое и жесткое, совсем не похоже на то, как Ольга Афанасьевна двигается обычно – легко и плавно, словно танцуя.

– Сара, – скрипит она, и я сделала шаг назад. Это совсем не голос моей мамы! Ее точно подменили. – Сара, где ты была?..

Я не могу найти слов, хотя могла бы просто сказать, что гуляла. Но у меня нет ни подруг, ни друзей. С кем мне гулять? Или я бездумно шаталась по улицам, пока не устала и продрогла?

Тут я замечаю в маминых пальцах папиросу. У мамы! Она ведь всегда говорила, что от папирос портится кожа и дыхание!

– Мама… – Я ставлю свой портфель у ножки кресла и делаю несколько неуверенных шагов к ней. Она швыряет недокуренную сигарету в огонь и стискивает длинными пальцами край каминной полки. – Что случилось? Только скажи честно, я не маленькая. Я много чего понимаю.

Она скашивает на меня пустые потемневшие глаза:

– Кто‑то рассказал полиции, что Павелек, твой одноклассник… что он поднимал на тебя руку. Им все равно, знаешь ли ты идиш и учишься ли в хедере. Им все равно, понимаешь? Даже мой отец… Господи, такой великий человек – и вдруг оказался так наивен! – Ольга Афанасьевна наклоняется к своим рукам и приникает при этом опасно близко к огню. Кажется, ткань ее халата вот-вот займется пламенем. Я делаю шаг к ней, но снова замираю.

Я не понимаю, о чем она, но боюсь переспросить, чтобы меня не прогнали в мою комнату.

– В глазах этих фанатиков ты – еврейка. Всегда найдутся те, кто будет тебя за это ненавидеть, так что привыкай, Пушистик, – жестко