Из жизни авантюриста. Эмиссар (сборник) - Юзеф Игнаций Крашевский

бы охотней не доверил я этого наследства. Но слушай, каноник, слушай, это sub sigillo[2] только тебе поверить могу. Если рассчитываешь, что сможешь добросовестно взяться, умру спокойно; если нет, ты мне человека укажи…

– Меня эти людишки каждый день обманывают, – вздохнул ксендз Стружка, – потому что слабые и бедные. В чём они виноваты…

Они на какое-то время замолчали.

– Стало быть, что? – спросил каноник.

– Сперва иди и Павла, который иногда имеет излишнюю слабость прикладывать ухо к двери, отправь на галерею, запри двери и возвращайся.

Каноник с привычной своей живостью побежал исполнять поручение, вернулся и сел.

– Тому несколько лет, – медленно отозвался ксендз Еремей, – хоть больной уже, я был вызван в articulo mortis[3] одной особой, которую называть тебе нет необходимости. Была это достойная пани, всеми уважаемая. Не догадался? Но слушай. Этой пани было нужно под клятвой доверить бумаги и средства, которые предназначила для ребёнка… которого признать раньше не могла, а ущемить не хотела.

Семья её так противилась повторному замужеству, что оно осталось тайной навсегда. Поддалась бедная женщина настоянию людей тщеславных и свою совесть готовых пожертвовать гордыне, но в момент смерти – пришло покаяние. За что же должен был страдать ребёнок? Бедная женщина поверила мне доказательства своего второго брака, метрику ребёнка и средства, ему предназначенные. Мне поручили найти этого мальчика, а сегодня уже мужчину, и в его руки сложить мой депозит.

Прелат вздохнул.

– Тем временем разыскиваемый исчез от меня… я слабый, искал его на все стороны и найти до сих пор не мог. Этому препятствовала семья покойницы, которая о чём-то догадывалась и хотела помешать… хотела даже бумаги от меня получить.

– Но ты их не отдал! – прервал ксендз Стружка.

– Даже хорошо о них не знают, – говорил далее прелат. – Ко мне в любой час может прийти смерть… вдруг эти бумаги и деньги… потеряются, пропадут!

– Это правда, это правда, – начал задумчивый каноник, который уже, не в состоянии усидеть в кресле, ходил, положив руки на крест, – но, мой ксендз-прелат, я был бы человеком без совести, если бы взялся за дело, которое могу только испортить. Деликатное дело для моих медвежьих лап… Я более или менее понял, о чём идёт речь, чего нужно – это не моя вещь…

– Но что, если со мной несчастье?…

– У меня есть всё-таки честные люди, а не обязательно нужен духовный, – говорил ксендз Стружка, – я подумаю над человеком…

Прелат вздохнул.

– Говоришь: подумаю, а времени нет, – сказал он умоляюще, – иди, возьми шляпу… отравляйся в город, выбери кого-нибудь, за кого можешь поручиться, пусть я с рук сдам. Буду более спокоен… Чувствую себя нехорошо…

– Но, ксендз-прелат, ты сегодня выглядишь лучше, чем обычно… столько силы, столько жизни…

Прелат рассмеялся.

– Разве не видишь, что я это добыл из себя, чтобы долг исполнить.

Ксендз Стружка ходил и потирал голову.

– А ну! А ну! Успокойся, ксендз-прелат, – сказал он, подходя к нему, – мне нужно время по меньшей мере до завтра. Вещь важная, легко её принимать нельзя.

– Возьми, по крайней мере, депозит от меня, потому что какой-то страх меня охватывает.

– Я? Депозит? Это было бы хорошо! – воскликнул каноник. – Когда я вечно не знаю, где что кладу, и ни одного целого замка нет у меня в доме. Завтра его всё-таки отдашь.

– Значит, завтра, завтра, утром… как можно раньше, – сказал успокоенный прелат, – а теперь, мой добрый каноник, отвори Павлу… и позволь мне отдохнуть, чувствую, что чрезвычайно напряг силы.

Говоря это, ксендз Еремей опустил голову, склонился к креслу, прикрыл глаза и казался как бы спящим. Ксендз Стружка выбежал за Павлом и спустился по лестнице в своё жилище.

Весь охваченный поручением, ему данным, ещё один платок упаковав в карман, потому что очень заботился о том, чтобы его часом не забыть, направился в город искать честного и деятельного человека.

Тем временем Павел, поскольку пришёл обеденный час, принёс столик к креслу прелата и, не пробуждая его, начал накрывать на стол. Внизу, в кухонке, готовили ему обычно бульон и стряпали котлеты, которые с печенными яблоками составляли весь обед ксендза Еремея. Когда зазвенела принесённая тарелка, прелат проснулся, дрожащей рукой взял ложку, начал в молчании обедать и Павел очень обрадовался, видя, что усталость не отобрала у него аппетита. Чего давно не было, ксендз-прелат велел принести себе рюмку старого вина, которую выпил после обеда. К вечеру Павел пришёл, как обычно, с кофием; после прочтения молитвы прелат велел проводить себя до кровати. Только теперь Павел начинал жить, потому что своего старика уложил в кровать. Так было в этот день.

На следующее утро в час, предназначенный для подъёма, Павел проскользнул к кровати, кашляя. На этот звук прелат обычно пробуждался и крестился. В этот раз, однако, заснул, видно, слишком крепко и Павел откашливался раз и другой напрасно. Осмелился даже приблизился к спящему и нашёл чрезвычайно бледное лицо. Слегка взял его за руку – она показалась слишком холодной.

Ксендз-прелат умер…

Бедный Павел выбежал, испуганный, вниз к ксендзу Стружки.

– Ксендз-каноник… мой добрый пан… мой золотой… мой дорогой прелат…

Стружка стоял онемелый.

– Ксендз-прелат умер…

– Это не может быть, – крикнул, бегая, каноник, – этого быть не может.

Слугу послали за лекарем… оба вбежали на верх. Прелат, словно спящий, улыбающийся, с мягким выражением на лице, уже был холодным и не подавал признаков жизни.

Вскоре прибежал вызванный лекарь, живший по соседству. Осмотр тела убедил, что смерть должна была наступить ещё около полуночи от сильного удара крови в голову.

Можно себе представить отчаяние ксендза Стружки, который вчера отказался принять депозит. По правде говоря, осталась слабая надежда, что о нём можно будет упомянуть наследникам… но ксендз Стружка, собственно, сам не знал, чего он от них должен был требовать, а никаких свидетелей не мог бы найти на то, что действительно депозит был назначен ем у.

В этот же день тело было вынесено из комнаты, бумаги и всякое движимое имущество опечатаны. Ксендз Еремей имел своим единственным наследником младшего брата, владельца маленькой деревеньке в Галиции, которому тут же дали знать. Был это отставной офицер с 1831 года, большой, как говорили, чудак и скупец, старый холостяк, живущий в околице Кракова.

* * *

Старые девы и старые холостяки есть достойными сожаления жертвами, над которыми издевается злобный язык и безжалостное перо; общество не может им простить того, что, как пустые колосья, стоят они над нивой, освободившись от обязанностей, и как бы представляя отдельное братство паразитов. Однако же среди этого мирового ордена, повсеместно высмеянного, сколько скрывается забытой боли, чужих вин, за которые они терпят, молчащие, жертву, и скромной жизни, паразитирующей и несчастной. Самая безжалостная из всех статистика указывает, впрочем, что этих умерших зёрен всегда некоторая численность должна находиться в данных условиях. Мы