Олег Гончаров - Боярин

– Так ведь… – пожал плечами Трифон, упал на колени и принялся быстро собирать черепки. – Может, как склеим?

– Брось, – махнул я на него рукой. – Что разбилось, того уж не собрать.

А воевода рукавом губы утер, на меня посмотрел. Сказать чего-то хотел, не дали ему.

– Боярин! Боярин!

Смотрю – ратник из руси к нам спешит, мужичонку какого-то под мышки подцепил и за собой волокет. А мужичонка едва на ногах держится. Черный весь, то ли дегтем, то ли сажей измазан. Голова нечесана, бороденка куцая топорщится, порты на нем разодраны, и почему-то мокрый.

– Боярин! – кричит воин.

Крик этот у меня в голове, словно эхо горное, отзывается, больно от него, терпежа не хватает.

– Не ори! – зажал я ладонями уши.

– Боярин, беда! – ратник выдохнул.

– Чего еще?

– Вот, – положил он мужичонку мне под ноги. – Перебежчик с того берега.

Вода с того ручьями бежит, а рубаху с портами хоть выжимай.

– Кто таков? – Путята над мужичонкой нагнулся.

– Мефодием меня зовут, – тихо сказал перебежчик. – Мне бы Добрына Нискинича повидать, ключник я его…

– Здесь я, Мефодий, – с трудом узнал я мужичонку. – Что стряслось?

– Беда большая, господин, – он меня тоже разглядел, подняться попытался, но не смог и заплакал от бессилия.

– Будет тебе, ключник, – присел я перед ним на колени. – Успокойся. Случилось-то чего?

– Господин мой, – ключник принялся размазывать слезы по щекам, – прости меня Христа ради. Не сумел я хозяйство твое сберечь. Поганцы сперва церковь пожгли, а потом на подворье твое накинулись, терем подпалили, добро растащили, а жену… – и он зашелся в рыданиях.

– Что с ней?

Я почувствовал, как похмелье оставило меня, как голова вдруг стала ясной, и мысли с неимоверной скоростью закружились в просветлевшем мозге.

Нехорошие мысли.

Недобрые.

Злые.

От предчувствия чего-то жуткого и непоправимого защемило сердце и захотелось выть. А потом передо мной вновь вспыхнули давно забытые, жестокие и беспощадные волчьи глаза. И мне на миг показалось, что я стою возле заиндевевшего от мороза куста, сжимаю в руке свой детский лук, а по правой ноге тонкой горячей струйкой стекает мой страх…

– На посадников двор позарились нехристи… – сквозь рыдания причитал мой старый ключник Мефодий. – Греха не побоялись, поганцы…

– Что с ней? – повторил я свой вопрос, уже догадываясь, каким будет ответ.

– Спалили ее, – прошептал Мефодий. – Спалили вместе с теремом… сожгли нехристи горлицу нашу, госпожу Наталию светлую… не уберег я… сам едва жив остался. В реку кинулся… доплыл.

– А Константин?!

– Живой… – из последних сил ключник пытался оставаться в сознании, – … его еще на прошлой седмице бабка Загляда в Коростыню забрала… в деревеньку вашу… живой, Добрыня Нискинич, твой сынок… жив Константин, слава тебе, Господи… – и ключник впал в забытье.

– А-а-а! – не сразу понял, что это я сам кричу, а Путята обхватил меня своими ручищами, повалил на землю рядом с ключником и старается удержать, чтобы я не вырвался, не бросился бежать в ставший ненавистным город и крушить… крушить… крушить все на своем пути…

– Ну? Надумал чего-нибудь? – спросил меня воевода вечером.

– А чего тут думать? – горько вздохнул я.

Ближе к полуночи город запылал. Его подожгли сразу с четырех сторон. Огонь бодро перекидывался от одного дома к другому, подворья вспыхивали, словно сухие дрова в печи, и быстро выгорали дотла. Обезумевшие от навалившейся напасти люди метались среди пожарища, не зная, что спасать в первую очередь, то ли нехитрый скарб, то ли собственные жизни. Кто-то выносил пожитки из не охваченных пока пожаром домов, а кто-то из последних сил старался справиться с разбушевавшимся пламенем. До самого утра, не смолкая ни на мгновение, заглушая крики людей, треск догорающего дерева и яростный гул взбесившегося от внезапной свободы и вседозволенности огня, над городом плыл тревожный набат Вечевого колокола.

А перед рассветом я велел Путяте вести русъ на приступ…

Красное солнце медленно выбиралось из-за горизонта. Над землей разливался новый день. День радости и скорби. Побед и поражений. Удач и несчастья.

А на земле шла битва. Битва жестокая и беспощадная. Бессмысленная и нелепая. Битва между Добром и Злом. Только чем отличается Добро от Зла, если и то и другое проливает кровь и отбирает жизни? Да и на чьей стороне Добро, а на чьей Зло?

Кони ржали. Мечи сверкали. Раненые стонали. Победители радовались. Побежденные молили о пощаде. И только мертвым было уже все равно…

– Болярин! Болярин! Смотри! Дрогнула русъ! Вырвутся поганцы!

– Не вырвутся! Никифор, где твои черноризники?

– Здесь они, Добрыня! Давно! Воины Боговы готовы!

– Выручайте, отцы!

– Отойдите-ка, ребятушки.

Я невольно попятился, когда Никифор со священниками вышли вперед.

– Господу помолимся! – точно пробуя голос, затянул поп.

И над головами нашими взметнулся стяг с ликом Спаса Ярого.

– Да воскреснет Бог! – Густой Никифоров бас поплыл над полем, заглушая звон оружия.

– И расточатся врази Его… – подхватили черноризники. – И бегут от лица Его ненавидящие Его… яко исчезает дым, да исчезнут…

– Добрыня! Добрыня! – кричал Путята. – Смотри! Помог Бог ромейский! Они бросают оружие! Они сдаются! Наша взяла! Наша! – И он бросился к своим ратникам, словно испугавшись, что перемога пройдет мимо него, а он так и не успеет обнажить клинок.

– Так и должно быть, – прошептал я ему вслед. – Так и должно…

А потом погрозил кулаком в сторону догорающего города и немного успокоился.

– Никифор! – крикнул я черноризнику. – Пошли кого-нибудь за Иоакимом. Пусть ромей к делу своему готовится. Да вели ему моим словом, чтоб все по чину, а не как в Киеве было. Мужиков по эту сторону моста пускай крестит, а баб по ту, ниже по течению.

– Хорошо, Добрыня, – пророкотал Никифор. – Только почему ромею ты крещение доверяешь?

– А ты что? На себя этот грех насилия взять хочешь? – зло взглянул я на черноризника.

– Избави Боже, – отмахнулся он, и на миг мне показалось, что Никифор вновь стал тем юным жердяем, который когда-то пошел за учителем в большой мир.

– То-то же, – сказал я ему. – А теперь оставьте меня. Все, что был должен, я сделал. Теперь хочу побыть один.

Никифор ушел и увел за собой черноризников, а я остался.

Лишь в этот миг я вдруг осознал, что этот день пришел. То, чего я так боялся в детстве, случилось. И призрачная граница между Явью и Навью исчезла. Мировое яйцо дало трещину, и появился непреодолимый рубеж между прошлым и будущим, брешь в Мироздании разорвала ткань бытия, и эта бездонная пропасть пролегла через землю, через людей, через души. И виной этому вовсе не Чернобог. Виной этому я сам – отметник Добрын.