Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро

В то же время по всему Китаю распространилось еще одно тревожное явление. Профессора без раздумий покидали преподавательские должности в поисках более высокооплачиваемой работы. Возникла опасная тенденция: низкая зарплата вызывает у интеллектуалов разочарование. Стоило ли так много и упорно учиться, проходя жесткий отбор лишь для того, чтобы получать меньше, чем рабочий на фабрике или водитель такси?

Когда это сомнение, усиленное ускоряющимся экономическим кризисом, проникло в университеты, ситуация накалилась до предела. Те, кому предстояло стать будущими лидерами общества, начали обсуждать происходящее, искать причины стольких ошибок. Кто, если не самые стойкие и эрудированные умы, сможет научно разобраться в проблеме? Какие гарантии мог дать государственный аппарат перед лицом новых острых вызовов, порожденных кризисными реформами? Каков был уровень экономических знаний иерархов, запертых во дворцах власти? Насколько умственно гибкой была эта восьмидесятилетняя правящая группа? И кто в столь чрезвычайной ситуации мог бы взять на себя моральную ответственность, призвав весь народ засучить рукава и принять участие в новом долгом марше «перенастройки»?

Запретные вопросы, которые, разумеется, остались без ответа. Из дворца доносились только властные успокаивающие заявления: Дэн гарантировал всем благополучие, и сомневаться в этом было безрассудно. Но в университетах нарастал неудержимый гнев, подпитываемый разочарованными преподавателями, осознававшими всю глубину драмы, разворачивающейся в жизни огромного населения страны.

Пока был жив Мао, Китай развивался со скоростью велосипеда. Запрещая резкие скачки вперед, власти стремились к равенству, избегая, насколько это возможно, серьезных дисбалансов между различными социальными слоями и регионами. Тем не менее, различия существовали: были более развитые регионы (такие как Гуандун, Фуцзянь, Цзянсу) и более отсталые (Шаньдун, Шэньси, Ганьсу, не говоря уже о Внутренней Монголии и Тибете). Но это были исторически сложившиеся ситуации, уходящие корнями в далекое прошлое. Точно так же различались и уровни зарплат, хотя разрыв между минимумом и максимумом не был чрезмерным.

Если, например, город Кантон выступал в роли локомотива из-за своей близости к Гонконгу, в отличие от Чанши или далекого Пекина, правительство заботилось о том, чтобы различия не были настолько разительными, чтобы вызвать психологический дисбаланс или стремление к недостижимому уровню жизни у менее благополучных слоев населения.

После смерти Мао в 1976 году и возвращения к власти Дэн Сяопина в 1978 году, с 1979 года стало популярным выражение «Разбогатеть – это хорошо». Этот девиз был бы вполне благородным, если бы обогащение одних не происходило за счет других. Можно предположить, что Дэн имел в виду всеобщее, постепенное обогащение. Двуличность политики Дэна стала очевидной в самом начале 1980-х годов, когда государство определило некоторые зоны особого развития в противовес другим, которые еще долгое время оставались на задворках прогресса. Выбор в пользу прибрежных провинций по сравнению с внутренними повторял прежнюю стратегию Чан Кайши и, по сути, был громким поражением маоистского проекта равенства между прибрежными и внутренними регионами.

Однако этот выбор неизбежно вел к созданию страны «двух скоростей». И действительно, вся программа реформ Дэна несла в себе эту характеристику: управлять Китаем с помощью двух экономических систем.

То, что было разрешено на одной стороне, запрещалось на другой; то, что можно было попробовать на Юге, не допускалось на Севере. Та же политика применялась и в сфере туризма: открытые города и закрытые города, зоны роста и развития, зоны застоя и обнищания. Очевидно, речь шла об экспериментах, испытаниях, провокациях, без предвидения того, что раскол внутри страны примет колоссальные масштабы и будет трудно поддаваться излечению.

Так, с одной стороны, поддерживались несоразмерные иллюзии и стремление к обогащению через систему коррупции, которая, к слову, имеет в Китае давние корни; с другой стороны, культивировались обиды и комплексы неполноценности, порождая новую, более жестокую форму всеобщей бедности, нежели во времена правления Мао. Однако, несмотря на все, система коррупции взяла верх, особенно среди партийных чиновников и бюрократии. То, что ранее казалось невозможным, стало обыденностью. Чаевые, некогда запрещенные и с презрением отвергаемые, постепенно начали возвращаться. Уроки строгого и сурового 30-летнего периода были выброшены на свалку истории, сопровождаясь язвительными насмешками.

В стране «двух скоростей» царила полная неразбериха, граничащая с параличом. Приказы и контрприказы, шаг вперед и два шага назад, внезапные и необоснованные смены курса, периоды застоя, чередующиеся с периодами меркантильного оживления. Очень сложные вещи внезапно становились простыми, но уже через несколько дней столь же естественно обретали былую сложность.

Повсюду царило недоумение, но оно казалось неизбежной платой за выход из тяжелых лет маоизма. Несомненно, тридцать лет маоизма стали электрошоком апокалиптического масштаба. Безрассудные социальные эксперименты в попытке создать нового человека опирались на азиатскую философию, смешанную с элементами марксизма в столь же азиатском варианте. Все это происходило в рамках теоретического видения расовой автономии, основанной на предполагаемом превосходстве Восточного ветра над «коррумпированным» Западным ветром. Согласно этой теории, несгибаемой воли безоружного, но идеологически хорошо вооруженного народа было бы достаточно, чтобы свергнуть любого свирепого бумажного тигра. С Культурной революцией все границы были преодолены.

Китай, потрясенный этим ужасающим опытом, ошеломленный противоречивыми кампаниями, которые пророчил идол, измученный катаклизмом, призванным «перевернуть Небо и Землю», с искренней радостью воспринял глоток свежего воздуха, привнесенный Дэном. Он тяжело пострадал, как и многие другие миллионы китайцев, сметенные этим иконоборческим ураганом. Ему пришлось по крупицам собирать осколки разрушений колоссального масштаба. Логично, что после смерти Мао должен был предстать перед судом истории.

Он сам предвидел это, полностью осознавая, что история сурово обойдется и с ним самим. Осознав бедствия, вызванные вышедшей из-под контроля Культурной революцией, он с горечью писал: «Они навязали мне свою волю, и, видимо, у меня нет возможности не сделать то, чего они хотят. Это первый случай в моей жизни, когда я, вопреки собственному желанию, подчинился чужой воле в важном деле».

Когда Мао осознал, что стал объектом безудержного культа личности со стороны Линь Бяо, он призвал своих сторонников не перегибать палку, ведь «чем больше вы меня превозносите и возвеличиваете, тем стремительнее будет падение и тем сокрушительнее удар после моей смерти».

Его авторитет был непоколебим, и Дэн попытался развеять миф о нем не только прямой критикой, но и дискредитацией всего его наследия. Возможно, ошибка заключалась в излишней поспешности. Одолеваемый старческим нетерпением, он хотел совершить гигантский скачок своими короткими ножками. Очевидное противоречие его политики «двух скоростей», одновременно закрытой и открытой, вскоре обернулось против него, словно бумеранг. В этом амбициозном и столь необходимом проекте модернизации ничто не созрело. Зато созрело восстание тех, кто устал от экспериментов, хотя сама идея