Леонид Влодавец - Рыцарь Шато д’Ор

— Ну и что, понял? — спросила Андреа, удивляясь, что она так терпеливо выслушала всю эту исповедь.

— Понял. Взял плетку, штаны снял и сам себя выпорол. Полегчало…

— Ты прямо святой, — усмехнулась Андреа, — с плотью борешься…

— Святой не святой, а веру берегу. Соблазн-то ведь не в деле, а в мысли. Вот тебя взять, к примеру. Разве ты не соблазн грешный? Еще какой соблазн. У меня вот, если хочешь знать, ни разу ничего не было с бабой-то.

— Врешь, — равнодушно сказала Андреа.

— Крест могу на том поцеловать! Так-то я знаю вроде бы, что к чему, зверей видал, как спариваются, да и мать с отцом, грешен, подглядывал не раз… А сам нет, не пробовал. Гулящие приставали, как в город ездил, так стыдно за деньги-то… Прогнал их. А соблазн велик!

— Чудной ты какой-то! — сказала Андреа, краснея.

Я вот и с господами могу разговаривать по-господски, и с тобой, мужиком, по-мужицки, а вот так душу наизнанку выворачивать даже на исповеди не стала бы.

— Ты в людях живешь, тебе проще… — сказал Клаус с легкой завистью. — Мне вон человеческого слова неделями да месяцами не доводится слышать. Я с быком, с коровами, даже со свиньями разговариваю. Рассказываю им, что в лесу делал, куда ходил, чего видал… Слушать они слушают, а вот ответить не могут.

— У нас в Шато-д’Оре был один такой, — презрительно поджав губы, припомнила Андреа, — тоже скотину любил да разговаривал с ней. А потом его поймали… Ну, короче, со свиньей он…

— Ох, грех! Вот уж грех! — сказал Клаус, не столько с отвращением, сколько с жалостью. — Не устоял он, значит, совратил его дьявол, совратил… Жаль его, жаль!

— Казнили его, — лениво произнесла Андреа, зевая. — Госпожа Клеменция велела ему все мужское клещами раскаленными выдернуть, а потом, чтобы не мучился, — голову отсечь… А свинью зарезали да съели.

— Господи, прости грех рабе твоей! — перекрестился Клаус, истово и троекратно.

— Это ты о свинье, что ли? — хихикнула Андреа.

— О госпоже твоей, девушка, об ней… О добре думает, а зло творит. Грех это, ой какой грех! Надо, чтоб и слово, и дело с добром были…

— Что же, думаешь, зря она его казнила?

— Казнь-то уж больно не христианская, злая очень…

— А какая казнь христианская? — равнодушно спросила Андреа.

— А никакая! — сказал Клаус сурово. — Какое бы грешное дело человек ни сделал, казнить его нельзя ни смертью, ни как иначе. В смысле, наказать надо, конечно, но так, чтоб душе его от казни облегчение было. А так казнить, чтобы одно мучение человеку делать, — грех и совращение для того, кто казнит. Хуже всякого скотоблудия.

— Шел бы ты спать, — сказала Андреа. — А то сидишь тут со мной, грех преодолеваешь…

— Преодолеваю, — смущенно пробормотал Клаус. — Ты, конечно, красивая…

— Ладно, — строго сказала Андреа, преувеличенно широко зевая, — спать иди.

— Спокойной ночи тебе! — Клаус встал со стула, на котором сидел у изголовья Андреа, и пошел в свой угол, на шкуру. Минут пять повозился, устраиваясь там поудобнее, а потом оттуда донесся легкий, даже несколько приятный для слуха храп.

Андреа спать не могла. Во-первых, она уже достаточно хорошо выспалась до этого, во-вторых, ей не давала покоя судьба Шато-д’Ора и, разумеется, всех его обитателей. В-третьих, ее разволновал и даже несколько расстроил разговор с Клаусом. Пожалуй, это была главная причина, по которой ей не спалось, — ее душеспасительная беседа с бортником.

«Неужели он действительно такой, как сам о себе говорит? — думала. Андреа. — Ведь если это так, то он настоящий святой или по крайней мере подвижник! Ведь все те монахи, предназначенные, казалось бы, самим своим назначением именно к той жизни, которую ведет Клаус, наверняка жили не так. Уж они-то не прогоняли от себя гулящих девок, это точно! Попадись я им в таком положении, в каком я попала к Клаусу, и довелись им узнать, что я девчонка, что бы они сделали? А он храпит себе… Даже как-то обидно! А может, я просто страшная была, когда он меня подобрал? Грязная, вся в крови, в глине… Да о чем это я думаю?! Как будто недовольна, что он ко мне не пристает. Может, у него не все в порядке? С головой там или еще с чем-нибудь… Да нет, вроде, глядя на него, не скажешь. Голова у него варит, мужик хозяйственный, силой не обижен. И красивый… Ой, какой красивый!»

Андреа припомнила все события этих суток, когда ей приходилось представать перед Клаусом в своем женском естестве, и она со стыдом зажмурила глаза. Правда, позавчера ночью ей довелось сидеть голой рядом с Франческо, но там такого стыда не было. Там она так убедила своего коллегу в чудесном превращении из юноши в девушку, что даже сама себя уверила в этом, и хоть и смущалась, но не так сильно. Да и Франческо был какой-то не такой. Не было в нем еще того, что было в Клаусе. Мальчишка он, этот Франческо, развращенный, нахальный и хвастливый, не более… А это настоящий мужчина, хоть и молодой, но зрелый, перед которым Андреа сама себе казалась маленькой девочкой.

«А может, он просто боится меня? — подумала Андреа. — Может, подумал, что я черт или ведьма какая-нибудь?» Тут совершенно некстати Андреа припомнила, что она видела у Франческо возбужденную плоть, которая ее так поразила… Она от стыда уткнула лицо в подушку и, все больше уверяя себя в том, что ей ничего этого не надо, что она никогда в жизни не выйдет замуж, что рожать детей больно, а лежать с мужчиной противно, постепенно привела себя в такое возбуждение, что вся загорелась огнем. Ей захотелось пить, во рту пересохло… Воды под рукой не было, вставать было больно, а кроме того, где искать воду в доме Клауса, она не знала. Будить Клауса? О нет! Только не это! Андреа еще раз испытала самый жгучий стыд. Если сейчас она позовет его, то… Нет, нет, нет и еще раз нет! Но пить хотелось, хотелось все больше, все сильнее, жажда росла во всем теле, во всей душе ее, и одной водой ее уже не утолишь. Нервы у Андреа натянулись, как струны, в ней боролись могучие силы — инстинктивный стыд и инстинктивное желание. Наконец язык ее помимо воли произнес:

— Клаус!!!

Ответа не было. Бортник спал крепко.

— Клаус! — позвала Андреа, но бортник и на сей раз не проснулся.

— Кла-у-ус! — крикнула она так громко, что бортник вскочил с пола, как наскипидаренный.

— Чего? — сонно спросил он, протирая глаза.

— Я пить хочу, — с трепетом в голосе, замирая от страха и ощущения собственного падения, произнесла Андреа.

— А-а! — успокоенно сказал Клаус. — Сейчас принесу!

Он сходил куда-то и принес большое дубовое ведерко, наполненное чистой и прохладной ключевой водой. Пока он ходил, решимость Андреа быстро терялась и улетучивалась. Поставив ведро у постели Андреа, Клаус пустил в него плавать маленький ковшик в виде лодочки, а затем прошаркал в свой угол, где опять плюхнулся на медвежью шкуру и тут же снова захрапел.