Георг Борн - Евгения, или Тайны французского двора. Том 2

— Извините, — произнес он глухим голосом, — это место не принадлежит мне! У меня нет матери! Не старайтесь вознаградить меня за то, что я принужден считать недоступным. Я явился сюда по вашему приказанию. Я знал, что вы прислали мне записку без подписи; вы писали ее в минуту скорби, но не забыли, что в подобных письмах нельзя называть себя; не защищайтесь, вы опасались назваться моей матерью, потому что стыдились быть ею! И потому я явился сюда, чтобы навеки проститься с вами.

— Рамиро, эти слова… эта холодность… ты отворачиваешься от меня! — сказала Евгения с глубоким отчаянием.

— Я настолько горд, что не стану признавать своей матерью ту, которая стыдится быть ею! Лучше думать, что ее не существует! — Голос Рамиро задрожал от волнения. — Приехав в Париж, я не знал, что именно разлучит нас, разлучит навеки! Между нами лежит преграда, которую никто на свете не может уничтожить.

— Но, Рамиро, я уничтожу ее, я всемогуща… Рамиро махнул рукой и недоверчиво покачал головой.

— Только один Бог всемогущ; мы — простые смертные, похваляющиеся своей немощью! Отпустите меня, это место принадлежит другим.

— Останься, не уходи, я буду твоей матерью, я сделаю все, чего ты потребуешь!

— Мне ничего не нужно, кроме вашего благословения. Решение мое твердо, ничто не в силах поколебать его! Замок, подаренный молодому чужестранцу, не знавшему, какие чувства руководили вами, я возвращаю вам, — вот документы.

— Ты презираешь даже этот ничтожный знак моей любви? О, ты неслыханно горд и жестокосерд, Рамиро, — прошептала Евгения выпрямляясь, она дышала тяжело и прерывисто, страшная бледность покрывала ее лицо. — Ты терзаешь меня этими ледяными словами! Если бы ты знал, как невыразимо тяжела мне разлука с тобой!

— Говорят, что и на земле есть правосудие, но свидание на небе, где нет забот и горя, самое блаженное свидание для того, кто поступал в жизни хорошо и честно! Итак, станем оба стремиться достигнуть этого свидания!

Евгения прижала руки к сердцу. Что означали эти торжественно произнесенные слова? Неужели тому, кого она родила, известны все преступления, совершенные ею в продолжение бурной жизни? Неужели он знал о тех жертвах, тени которых так часто преследовали ее? Эта мысль была ужасна, от нее замерло сердце.

— Что значит это утешение… с условием, — произнесла Евгения с трудом.

— Я думал облегчить им нашу разлуку. Я счастлив был бы возможностью защитить невинных и всегда буду делать добро, насколько это возможно.

— А замок Теба, — быстро прервала его Евгения, чтобы переменить предмет разговора. — Ты отвергаешь его и это последнее твое слово?

— Если, взяв его, я сделаю вас способной совершить что-нибудь доброе, тогда пусть он будет моим, и я поблагодарю вас за это.

— Эта холодность убивает меня… Рамиро… Рамиро, — вскричала Евгения с отчаянием, закрывая лицо руками, — убей меня, эти мучения хуже самой смерти!

— Будем тверды и сильны, когда чувства и слова не существуют для нас.

— Знай же, до чего ты доведешь меня, оставляя таким образом: ты унесешь с собой последнюю искру человечности, темная, непроницаемая ночь будет царить во мне, распространяя страх и ужас; я, подобно тебе, оттолкну от себя умоляющих, буду разрушать счастье других и наслаждаться чужим бедствием: тогда отвернись, тогда прокляни меня…

Евгения произнесла эту угрозу, не переводя дыхания; она была ужасна; гнев и ненависть исказили ее лицо.

Рамиро молча подошел к ней и протянул руку, лицо его было торжественно; сын подвел мать к маленькому алтарю молельни.

— Опустимся здесь на колени, — нежно и тихо проговорил он. Побежденная этой торжественностью, Евгения встала на колени и сложила руки; слезы брызнули из ее глаз; рядом с ней опустился Рамиро.

Долго молились они; глубокая, священная тишина окружала их, солнце давно уже скрылось, серебряные лучи месяца, падая на коленопреклоненных, походили на благословение свыше; ничто не нарушало торжественности этой минуты, которая навеки сохранилась в памяти Евгении.

Рамиро наклонил голову, императрица положила на нее свои трепещущие руки; она, казалось, была так потрясена, так глубоко тронута, что не могла произнести ни одного слова.

— Прощайте, — проговорил Рамиро после небольшой паузы, поднимаясь с пола. — Да укрепит и направит Пресвятая Богородица ваше сердце.

Евгения сделала ему знак удалиться, она не хотела, чтобы он был свидетелем ее бессилия и беспомощности.

Рамиро Теба повиновался; он поклонился и вышел.

Потрясенная Евгения лежала у подножия алтаря; она вынесла тяжкую борьбу; тихие рыдания раздавались в комнате, озаренной серебряным светом луны.

Потом она поднялась, глаза ее снова заблестели, на лице выразилась обычная холодность; она убедилась, что Рамиро исчез для нее навеки.

— Это последняя тяжелая и слабая минута в моей жизни, — сказала она, и в ее словах слышались гордость и честолюбие, побежденные на минуту добрыми чувствами. — Прочь сомнения и воспоминания, никто не может преградить мне дорогу, кто станет поперек, тот неминуемо погибнет; вы достаточно убедились в этом, Олимпио и Камерата. Было бы непростительной слабостью сворачивать с избранного пути под влиянием безумных слов неопытного юноши; он исчез, и никто более не станет удерживать и препятствовать мне.

Евгения вздрогнула; у входа в комнату послышался какой-то шум, не Рамиро ли возвратился?

— Вы ошибаетесь, Евгения Монтихо, — раздалось из-за портьеры, — остался еще один человек, который стоит поперек вашей дороги!

Холод пробежал по телу императрицы; не обманывало ли ее расстроенное воображение? Кто говорил с ней? Этот голос хорошо знаком ей, но она еще не видела того, кто говорил.

Ужасная, потрясающая минута! Евгения не сводила глаз с портьеры, за которой кто-то был.

Она была одна в замке; прислуга находилась внизу; в молельне была одна только дверь. Вдруг мощная фигура выступила из-за портьеры.

Евгения вскрикнула; лунный свет упал на вошедшего, лицо которого было бледно, как у привидения.

— Олимпио, — прошептала она с ужасом.

— Да, это Олимпио, Евгения Монтихо. Мертвые встают из гробов, чтобы загородить вам позорную дорогу.

Евгения зашаталась; ей показалось, что перед ней стояла тень умершего; но явившийся был живой человек, мощная фигура его выражала гордость и непоколебимость.

Широко раскрыв глаза, Евгения смотрела на страшное явление, во власти которого находилась. Олимпио бросал на императрицу презрительные взгляды; она не могла ни говорить, ни двигаться. Она хотела кричать, но голос замер; она протянула руки, как бы желая защититься, и окаменела перед Олимпио, на груди которого висел бриллиантовый крест, хранившийся в Тюильри. В кресте осталось не более третьей части бриллиантов, пустые места производили неприятное впечатление — они походили на пустые глазницы.