Папирус. Изобретение книг в Древнем мире - Ирене Вальехо

– это не отдельные книги, а целые созвездия. Итало Кальвино писал, что классическая книга – та, что создана прежде других классических книг, но читающий ее после тех, других, моментально понимает, каково ее место в генеалогическом древе. Благодаря таким книгам мы знаем, что такое начала, связи, преемственность. В страницах одних скрываются другие: Гомер заложен в генетические коды Джойса и Евгенидиса; платоновский миф о пещере осеняет «Алису в Стране чудес» и «Матрицу»; доктор Франкенштейн Мэри Шелли задумывался как современный Прометей; старец Эдип перевоплощается в несчастном короле Лире; миф об Эросе и Психее – в «Красавице и чудовище»; Гераклит – в Борхесе; Сафо – в Леопарди; Гильгамеш – в Супермене; Лукиан – в Сервантесе и «Звездных войнах»; Сенека – в Монтене; «Метаморфозы» Овидия – в «Орландо» Вирджинии Вульф; Лукреций – в Джордано Бруно и Марксе; Геродот – в «Стеклянном городе» Пола Остера. Пиндар поет: «Сон тени – человек». Шекспир говорит то же самое, но по-другому: «Мы созданы из вещества того же, / Что наши сны. И сном окружена / Вся наша маленькая жизнь». Кальдерон пишет «Жизнь есть сон». Шопенгауэр вмешивается в разговор: «Жизнь и сновидения – это страницы одной и той же книги». Нить слов и метафор вьется сквозь время, обвивает эпохи.

Некоторым авторам вовсе не с руки превращаться в классиков. Вмурованные в школьные и университетские программы, они стали обязательным чтением. И кто знает, не станут ли их воспринимать как нечто навязываемое и потому чураться. В «Исчезновении литературы» Марк Твен предлагает ироничное определение: «Классика – это то, что каждый считает нужным прочесть, но никто не читает». Пьер Байяр продолжает эту юмористическую линию в эссе «Искусство рассуждать о книгах, которых вы не читали». В нем он анализирует причины нашего читательского лицемерия. Мы притворяемся, что читали, из детского страха обмануть чьи-то ожидания, чтобы не выглядеть дураками в разговоре, чтобы пустить пыль в глаза на экзамене. Почти не осознавая, что лжем, говорим «да», хотя даже в руках эту книгу не держали. Влюбившись, мы можем делать вид, что читали книги, которые нравятся объекту нашей любви, чтобы сблизиться с ним. Единожды солгав, не отступаем: заставляем себя разглагольствовать о незнакомых текстах наугад, опираясь на мнения других людей. С классиками этот номер провернуть обычно легче, потому что, даже нечитаные, они нам не чужие. Если им не случилось напрямую войти в нашу жизнь, они все равно присутствуют как фоновый шум, как атмосферное явление. Часть всеобщей библиотеки. Они – посох, с помощью которого мы выбираемся из трясины.

Однако, заметим вслед за Итало Кальвино, чем больше мы знаем классику понаслышке, тем новее, неожиданнее и ярче она оказывается, когда мы наконец прочитываем ее на самом деле. У нее всегда есть что нам сказать – разумеется, если она однажды взволновала нас и осветила наш путь. Ведь не вынужденные читатели пронесли ее через опасные времена – это сделали читатели влюбленные.

Классика – мастерица выживать. На модном языке социальных сетей можно сказать, что ее сила (богатство, в терминах переписи) измеряется количеством подписчиков. Она привлекает новых читателей через сто, двести, две тысячи лет. Она неподвластна колебаниям вкусов, ментальности, политических убеждений, а также революциям, сезонам, неприятию со стороны новых поколений. На своем извилистом пути, где так легко заплутать, она еще умудряется проникать во вселенные других авторов, влиять на них. Она выходит на мировые подмостки, ее переводят на язык кино, ее впитывает телевидение, она даже освободилась от переплета и типографской краски и торжествует в интернете. Каждая новая форма творчества – реклама, манга, рэп, видеоигры – воспринимает ее и переосмысляет.

За выживанием древнейшей классики стоит великая, почти неведомая нам история обо всех безымянных читателях, которые из любви сумели сохранить хрупкое наследие слов, история об их поразительной преданности этим книгам. Тексты и даже сами языки первых цивилизаций, познавших письменность, в регионе Плодородного полумесяца – в Месопотамии и Египте – были забыты и в лучшем случае расшифрованы долгие века спустя, а «Илиаду» и «Одиссею» никогда не переставали читать. В Греции берет начало цепочка передачи и перевода, которая больше не прерывалась и всегда давала возможность помнить и говорить сквозь время, расстояние, границы. Мы, сегодняшние читатели, можем иногда чувствовать себя одиноко – мир так поспешен, а мы всё цепляемся за наши медленные ритуалы. Но за нами – бесчисленные поколения, и не стоит забывать, что все вместе мы, сами того не зная, чудесным образом спасли целый мир.

40

Не все то хорошо, что ново: химическое оружие, к примеру, гораздо моложе демократии. Так же и традиции не всегда косны, надуманны и скучны. Сегодняшние протестные движения вдохновляются начинаниями прошлого, в частности аболиционизмом и суфражизмом. Наследие может быть как реакционным, так и революционным. Классики не раз сурово критиковали и свой мир, и наш. Мы не настолько прогрессировали, чтобы обойтись без их размышлений о коррупции, милитаризме или несправедливости.

В 415 году до нашей эры в переполненном театре, во время религиозных празднеств Еврипид представил трагедию «Троянки». В ней рассказывалось о конце Троянской войны – великой победе предков, отраженной в основополагающем мифе. Подавляющее большинство афинян, закусывавших хлебом, сыром и маслинами в ожидании представления, так же гордилось подвигами Ахилла в Трое, как мы – победой над нацистами во Второй мировой войне. Но если они ожидали, что аттический Спилберг сейчас польстит их самодовольству и подтвердит, что они были на правильной стороне истории, как в «Списке Шиндлера», то их ожидало разочарование эпических масштабов. Еврипид показал им кровавую бойню, припадок мстительного бешенства, массовые изнасилования, хладнокровное убийство ребенка, сброшенного с крепостной стены, ужасы войны, обрушившиеся на побежденных женщин.

В тот непростой вечер в V веке до нашей эры афиняне услышали, как матери из вражеского стана яростно и отчаянно обвиняют их в жестокости. В финале престарелая царица Гекуба на фоне апокалиптического пожара беззубым ртом сетует на всепоглощающую сирость жертв: «О горе мне! Огонь пожирает высокую твердыню, и весь город, и крепостные стены. Пыль и дым на крыльях ветров застилают мой дворец. Имя города канет в забвение, ведь всё забывается. Дрожит, дрожит земля, рушится Троя. О, дрожащие ноги мои, несите меня! Нам предстоит жить в рабстве».

Излишне говорить, что Еврипид не выиграл в том году театральных состязаний. В военное время – а в Древнем мире любое время было военным – в постановке, оплаченной из общественной казны, он осмелился стать на сторону женщин, а не мужчин; врагов, а не патриотов; побежденных, а не победителей. Еврипид не выиграл, но после каждой крупной войны в Европе – в последний раз, кажется, чтобы почтить сараевских вдов и матерей – его трагедию ставили вновь, и беззубая Гекуба говорила из