Нина Соротокина - Закон парности

Ознакомительный фрагмент

— Напишут они новую шифровку, — отмахнулась Мелитриса. — А уличные башмаки нашлись?

— Уличные нашлись, — подтвердила Фаина, поджимая недовольно губы, и вдруг взорвалась: — Как вы не понимаете? Туфли с шифровкой не просто пропали. Их похитили враги.

— Вздор какой! Только нашим врагам дел — туфли воровать.

— Господин Лядащев говорит, что они охотятся за шифровкой. Вот.

Мелитриса только пожала плечами. Враги не настолько глупы, чтобы рисковать так нелепо. Не проще ли были пригласить ее на повторную беседу и прямо на месте получить вожделенную шифровку?

На следующий день Мелитриса получила от Лядащева строжайший приказ не выходить не только из гостиницы, но и из комнаты. Приказ этот был не просто неприятен, он был унизителен, поскольку исходил не от самого Василия Федоровича, а от Фаины. Самому ему, видишь ли, недосуг дожидаться, пока она встанет.

Фаину этот приказ ничуть не огорчил. Она следила за каждым жестом Мелитрисы, играя при этом в беспечность и жизнерадостность. Нельзя выйти в сад и в общую залу, где они обычно завтракали? И замечательно — они будут шить!

— Ну что ты несешь? — в сердцах крикнула Мелитриса.

Но Фаина не удосужилась ответить, мысли ее были заняты другим. Давеча, пока Лядащев с Мелитрисой катались в карете, она успела сбегать в лавку и приобрести многие метры премиленького оранжевого гроденаплю, из которого собиралась соорудить себе новое платье. Заработанные частным трудом деньги жгли ей пальцы, и в качестве приклада к материи она купила не только пуговиц (лент, но и моток немыслимо дорогих кружев «шантильи» из черного крученого шелку. Фасончик Фаина решила переснять с Мелитрисиного бирюзового «полонеза», наивно полагая, что если заузить лиф и обозначить талию с помощью складок и защипов, то даже такая сытуха[3], как она, будет выглядеть стройной. А почему нет? Мелитриса в своем «полонезе», что селедка…

— Вы, Мелитриса Николаевна, только подскажите, куда мне «шантильи» присобачить и как лиф выкроить.

Вначале они кроили вдвоем и работа кипела, ножницы со скоростью пиратских фрегатов сновали в оранжевых волнах гроденапля, но как только дело дошло до иголки, с ниткой, Мелитриса начала зевать, смотреть по сторонам и, наконец, созналась, что ненавидит шить, а от одного вида иголки у нее начинают болеть глаза.

— И не следи за мной. Я пойду в свою комнату.

— Опять будете у окна сидеть? — обиженно заметила Фаина, поражаясь, что девушка отдает предпочтение скучнейшему занятию, пренебрегая интереснейшим.

Мелитриса строптиво повела плечом:

— Спать я буду, спать!

За работой время бежит как сумасшедшее, сжирая все физические силы. Далеко, на ратуше, часы пробили семь. Фаина потянулась, размяла косточки, погладила пустой живот и пошла искать служанку — пора бы той подать уже кофе с бисквитом. По дороге на кухню она с раздражением представляла, как будет кричать в лицо грубиянке немецкие нелепые слова (неучтивый язык!) — объясняясь с иностранцами, люди часто помогают себе натужным криком, — а служанка на все будет отвечать по-русски «не можу знать», и трясти наглой головой.

Служанки Фаина не нашла, а когда вернулась в свою комнату, обнаружила на столе в опасной близости от материи чашку кофе и что-то вроде булки. «Значит, сама вспомнила», — примирительно подумала Фаина о белобрысой и опять принялась за работу, умудряясь одновременно пить, жевать, шить, мурлыкать себе под нос и от полноты чувств притопывать в такт ногой.

Какой-то незначительный звук вывел ее из состояния блаженного равновесия, это был далекий хлопок, словно пробку кто-то выдернул из огромной бутылки, да и сама пробка должна быть размером с малую тыкву. Фаина подбежала к окну, все тихо, гостиничные звуки были привычны, кто-то ругается, звенят посудой, а вот колеса прогрохотали по булыжнику, потом тревожно закричала какая-то птица в кустах…

Фаина опять было села шить, но вскоре встала, решительно толкнула дверь в соседнюю комнату и замерла на пороге с квадратными от ужаса глазами. У окна на полу в луже крови лежала Мелитриса. Дурной крик только потому не вырвался из глотки дуэньи, что она запечатала отверстый рот кулаком. «Мелитриса, бедная, бедная… — пронеслось в голове и тут же где-то рядом то-оненьким ручейком: — Вот и кончилась моя заграничная жизнь, завтра в отчизну отошлют, будь она неладна…»

Надо бы ее поднять, Мелитрису бедную, но как это страшно — перепачкаться в крови. Может быть, она еще живая? Фаина сделала нерешительный шаг к окну. В этот момент в дверь постучали и сразу вошли.

— Эт-то еще что? — услыхала она голос Лядащева.

— Уби-или! Вот… уби-или! — заголосила Фаина.

— Молчи! — коротко крикнул Лядащев, и она опять заткнула рот кулаком. — Доигрались, недоумки, — прошипел он сквозь зубы, и нельзя было понять, ругает ли он всех тех же врагов или себя с сотоварищами.

Меж тем он подошел к убитой.

— Кто это?

— Стрелял кто? — не поняла Фаина. — Я не видела.

— Да я не об этом…

Только тут у Фаины словно пелена с глаз упала — это же не Мелитриса! Мантилья на плечах убитой — Мелитрисина, а все остальное… святый Боже… да это же служанка!

— Тише… она жива. Стреляли из окна, — Лядащев указал на небольшое, с опаленными краями отверстие в мантилье. — Где Мелитриса?

— Не знаю, — Фаина всхлипнула. — Понимаете, мы шили… Да не смотрите вы на меня так, сударь! Мы шили, а она вышла. Говорит, спать хочу. Ой, лишенько! Может, ее похитили?

— Немедленно беги к хозяину. Надо лекаря. Ничего не объясняй, скажи только, мол, барыне плохо. И позови его сюда.

«Уж я-то позову. Только бы понял…» — всхлипнула Фаина.

Хозяин «Синего осла» был умным человеком. Ему было достаточно одного слова «лекарь», а самым внятным пояснением к происходящему служило лицо Фаины. Он поспешил в апартаменты русских.

— Все волнение и испуг хозяина уместились в коротком возгласе: «Ах, Марта!», в нем звучало явное осуждение, только не понятно — кому. Разговор с Лядащевым был беглым.

— Она умрет? — хозяин безрезультатно пытался нащупать пульс Марты.

— Не знаю.

— Помимо лекаря надо бы… — он замялся.

— Вы хотите упредить полицию? Это ваше право. Может быть. Марту подстрелили из ревности? Хозяин диковато посмотрел на Лядащева.

— Я так понимаю, что стреляли как раз в вашу барышню, но промахнулись… попали в мою.

— А вот об этом забудь, — Лядащев вдруг перешел на «ты», — в мою барышню стрелять совершенно некому и не из-за чего.

Появился лекарь — толстый, надменный и решительный.