Наталья Крымова - Владимир Яхонтов

Как ни пленяла первая глава романа, «вторая потребовала еще более ювелирной отделки… Отсюда начинается сюжет». Сюжету надо было создать атмосферу: «Много воздуха, молока, неба, полей, лесов и досуга. Вот фон, на котором с исключительной ясностью рисуется каждый персонаж, вначале соло, затем образуя дуэты и, наконец, сливаясь в некий своеобразный квартет».

Первый выход Татьяны. Слух актера предельно напряжен к каждому звуку пушкинского стиха.

«Ее сестра звалась Татьяна». Нет, это еще не выход, только приготовление к нему. В томике «Онегина», по которому работали Попова и Яхонтов, поставлены большие знаки вопроса и восклицания против слов комментатора: «Татьяна — довольно удачный сколок с героинь своих любимых романов… Она говорит языком Юлии, переживает опасения Клариссы, живет мечтами и думами Дельфины». «Ученые» строки издания 1904 года заставляют вспомнить пушкинское:

Нам просвещенье не пристало,И нам досталось от негоЖеманство — больше ничего…

«Итак, она звалась Татьяной». Назвав героиню, Пушкин долго потом не повторяет ее имени, и какая-то особая нежность звучит в осторожном и кратком — «она».

Строфа, которую Яхонтов и Попова отмечают как «выход Татьяны», описательна, но это особая, предсобытийная, преддраматическая описательность. «Какая торжественность ритма, какая предутренняя прохлада…» — состояние, в котором предстоит произнести:

Она любила на балконеПредупреждать зари восход,Когда на бледном небосклонеЗвезд исчезает хоровод,И тихо край земли светлеет,И, вестник утра, ветер веет,И всходит постепенно день.

Тишина, покой. Как-то потускнело и притихло все, что только что сверкало, звенело, переливалось красками вокруг Онегина. Все это предстало суетой.

Сейчас появится Татьяна. «Выход героини театрален!» — счастливый, заметил Яхонтов. Пушкин прекрасно его подготовил, великолепную землю расстелил у ее ног… Медленно вращается земля, медленно просыпается мир, и Татьяна одна, наедине с природой.

На природу смотрит, с ней встречается удивительное ее создание — женщина:

Зимой, когда ночная теньПолмиром доле обладаетИ доле в праздной тишине,При отуманенной луне,Восток ленивый почивает,В привычный час пробужденаВставала при свечах она.

Опять медленный, не остановленный ни единой точкой, период, и в нем «непрерывающаяся, длящаяся мелодия».

Полмиром доле обладает —

эта строчка космических масштабов: ее дыхание распространяется и на следующую строчку —

И доле в праздной тишине —

словно круги по воде, ее влияние ширится и увлекает третью и четвертую:

При отуманенной лунеВосток ленивый почивает…

Сколько медленных, торжественно-спокойных, протяжных слов в одной строфе — «полмиром», «доле», еще раз — «доле». «Отуманенной», «Восток», «почивает» — что ни слово, то от горизонта до горизонта, и куда-то дальше, в неведомую даль.

«Дол… дол…» — похоже на звук колокола в предутренней тишине… Вот ведь как выходит Татьяна — под медленный перезвон далеких деревенских колоколов!

Услышат ли это зрители? Не услышат — не надо, в конце концов, Яхонтов не настаивает.

«Она любила на балконе…» — «…Вставала при свечах она». Безымянным, растворенным в воздухе «она» Пушкин окольцовывает важнейшую строфу романа.

И вот Татьяна перед нами. Вышла в предутренней прохладе и замерла. В секундных паузах между словами и в самом произнесении слов — доверчивое спокойствие, слитое с покоем природы. «Как лань лесная боязлива» — три нежных «л» в этой строке. «Иногда ударяемое слово требует особенной, исключительной легкости произнесения», и потому «слово „лань“ я произносил осторожно, нежно, несколько затягивая „а“… и очень мягко и длинно „нь“ — мягкий знак… Эту „лань“ нужно увидеть, полюбить, бояться спугнуть…».

Итак, Татьяна появилась, артист сыграл ее выход, как в театре.

Запись сохранила четыре фрагмента из спектакля «Евгений Онегин»: письмо Татьяны; монолог Онегина в саду; письмо Онегина; последняя исповедь Татьяны. Сейчас трудно установить, почему уцелели именно эти четыре — в Москве готовилась полная запись, шесть пластинок (об этом несколько раз сообщает в письмах Попова). Говорят, целиком был записан «Евгений Онегин» и в Ленинграде, но эта запись погибла.

Итак, два голоса, извлеченные из многоголосья романа, две роли, две судьбы, неудержимо тяготеющие друг к другу, даже в страшном конечном отторжении. Финал Яхонтов играл так, что было понятно: Татьяна всегда будет любить Онегина, а в душе Онегина на всю жизнь останется след «злой минуты».

Письмо Татьяны читает мужской голос. Но степень душевной доверчивости, но чистота дыхания, но целомудренный строй мысли — все девичье, все нетронутое житейской опытностью. Какой-то высший опыт души, естественной и безошибочной в своих движениях, робкой, но и отважной в своих порывах.

Удивительно расставлены ударения в этом монологе. Неожиданным откровением звучит:

Теперь, я знаю, в вашей волеМеня презреньем наказать…

Крошечная пауза после «теперь» — вся жизнь меняется после этого письма, и Татьяна отдает себе в этом отчет. «Теперь» — это как броситься в омут.

В этом «теперь» чисто женское, невольное, но точное движение — навстречу своей судьбе. И, почти задумчиво: «меня презреньем наказать», — с таким медленным ударным словом, — будто задумалась на секунду и поняла, что так оно и будет. И вдруг надежда, высказанная быстро, страстно:

Но вы, к моей несчастной долеХоть каплю жалости храня,—

мольба, и тут же, в следующей строке, такая глубокая вера:

Вы не оставите меня!

И новая волна доверия, лихорадочное объяснение своего поступка:

Сначала я молчать хотела;Поверьте: моего стыдаВы не узнали б никогда…

«Моего стыда» — почти шепот, куда-то исчезающий голос. Невозможно произнести вслух то, что Татьяна произносит. Произносит — и тут же доверчиво объясняет, почему решилась на этот «стыд».

Когда б надежду я имелаХоть редко, хоть в неделю раз,В деревне нашей видеть вас…

Теперь прорывается все накопленное и рвется наружу в словах, стыда лишенных, но бесконечно целомудренных:

Чтоб только слышать ваши речи,Вам слово молвить, и потомВсе думать, думать об одном…

В этом повторном, долгом «думать, думать» — одиночество человека, который готов питаться малым, зная, что этой скудной пищи ему должно хватить надолго. Пауза, как будто даже вздох, и затем само собой проброшенное:

И день и ночь, до новой встречи.

Мысль Тани уходит в сторону, к тому, что было бы, если б Онегин не появился. Как знать,

По сердцу я нашла бы друга,Была бы верная супруга…

Татьяна вдруг реально представила себе это (ведь точно предугадала будущее, то самое, что на самом деле и случилось), представила и так страшно испугалась, что оттолкнула это с ужасом, как дикую несправедливость, как насилие:

Другой!.. Нет, никому на светеНе отдала бы сердце я!..

Потом она сама пойдет на это, пойдет равнодушно, потому что «молила мать», а ей, Татьяне, «все были жребии равны». Но сейчас все в ней бунтует от одной только мысли, и это такой чудесный, такой праведный бунт, что тут же, внезапно, совершается немыслимая для уездной барышни перемена: обращаясь к Евгению, Таня переходит на «ты». Это не обмолвка, это полное доверие к тому, кто избран:

То в вышнем суждено совете,То воля неба: я твоя…

Еле заметная заминка после «я» и, как клятва, самая интимная и в то же время не боящаяся огласки: «я — твоя!»

Подтекст того, что следует дальше, Яхонтов определяет словами: «Идеалом личного счастья Татьяны является духовная близость с избранником ее сердца. Она ищет глубокого общения с ним». Это суховатое определение тем не менее точно: «Душа ждала… кого-нибудь». Пушкин произнес слово «душа». За этим многое.

«Так думали, так чувствовали… только передовые, мыслящие женщины России» — сказано в книге Яхонтова. Назвать Татьяну, которая пишет Онегину, «передовой мыслящей женщиной», пожалуй, как-то скучно. Вообще «называть» то, что он делает, Яхонтов не всегда был мастер.